Я много жил…

Сделать первые выстрелы на суше выпало 7-й роте 46-го пехотного полка 12-й японской армии. Четырнадцать солдат этой роты под командованием старшего лейтенанта Иосимуры, укрывшись за обвалившимся парапетом, наблюдали за погоней, которая приближалась к ним. С расстояния 700 метров в 9.30 утра они открыли огонь.

Казаки сразу повернули лошадей и умчались прочь. Всего было сделано тридцать выстрелов, на которые казаки не ответили. Они выполнили свою задачу — обнаружили японцев и благоразумно не стали пытаться овладеть Пхеньяном.

Удивительно, что никто из них не был ни убит, ни ранен, хотя стреляли в них с относительно близкого расстояния. Японцы объясняют это тем, что боялись попасть в своих собственных спасающихся бегством кавалеристов. Впрочем, они утверждают, что два казака спешились и повели своих, по-видимому, раненых лошадей на поводу. Таким образом, в первом бою на суше все-таки была пролита русская кровь, хотя и лошадиная.

Команду стрелять отдал лейтенант Иосимура, единственный офицер, присутствовавший там, хотя подробности я узнал от его соотечественника, лейтенанта Абе, который навестил меня в номере японского отеля и которого я принял на японский манер, потому что иного выбора у меня не было.

Мы сидели разувшись на циновках, которыми был устлан пол моего номера, пили чай и саке и ели маринованный лук деревянными палочками. Между нами стояла неизменная жаровня, в которой тлело несколько углей и в которую мы стряхивали пепел бесчисленных папирос. Японцы — заядлые курильщики, и законы вежливости требуют угощать гостя папиросами. Все это, конечно, очень мило, но довольно обременительно для бедного корреспондента, находящегося вдали от своей базы снабжения.

Лейтенант Абе, кстати, — типичный офицер новой Японии. Несмотря на свой европейский мундир и коротко подстриженную бороду, он остается представителем Востока. Он сидел, поджав ноги, с прирожденной изящной непринужденностью, я же вытянул ноги перед собой и был вынужден то и дело двигать ими, чтобы они не затекли. В отличие от него я чувствовал себя крайне неловко.

Он кончил Токийскую военную академию, знает французский, английский и китайский языки, а сейчас изучает немецкий. Он сказал мне, что после окончания войны он вернется в академию и будет специализироваться по военным наукам.

Японцы, бесспорно, это военная нация. Рядовые и офицеры у них — настоящие солдаты. Я сделал визит саперному капитану Кучибе, который живет в соседнем номере. Он человек чрезвычайно занятый, сейчас ему поручена постройка моста через реку Тайтон и укрепление Пхеньяна.

Он сидел на полу среди вороха документов, карт и планов. Появлялись вестовые со все новыми донесениями и тут же исчезали, входили и уходили посыльные, — а потому наш короткий разговор получился еще и отрывистым. Между нами стояла жаровня, и, предложив мне папиросы, капитан приказал подать чай. Вдоль стен стояли ящики такого размера, что их было бы легко навьючить на лошадь. На стене висели седельные сумы, портупея и сабля. Стола не было, и капитан работал на полу.

Его солдаты шли от Сеула, переходами в среднем по двадцать миль в день; и когда я спросил, не сбили ли они ноги, он неохотно признал, что некоторым солдатам в пути пришлось нелегко, но тут же прибавил, что они настолько воодушевлены любовью к своей стране, что никакие стертые ноги не помешают им идти в бой с русскими. Он выразился так: «Если речь идет о русских, то стертые ноги не в счет. Может быть, некоторые солдаты не слишком готовы к походам, но к сражениям они готовы все».

Мне были нужны подковы, и через десять минут я откланялся, унося письмо к кавалерийскому офицеру. Кроме того, капитан Кучиба обещал мне свой запасной комплект подков. Когда дело касается помощи или совета, японские офицеры неизменно бывают очень любезны, и, хотя люди они чрезвычайно занятые, у них всегда находится свободная минутка для иностранного корреспондента, нуждающегося в той или иной помощи.

ПО ПЕКИНСКОЙ ДОРОГЕ К ЯЛУ

Пхеньян 7 марта 1904 года

Кто-то назвал Пекинскую дорогу рекой грязи. Это не совсем так, поскольку верно только для дневного времени. Ночью она превращается в реку льда, а северная сторона всех перевалов остается покрытой льдом и днем.

На этих ледяных полосах, круто уходящих вниз под углом в 15–30 градусов, человек спешивается и возносит мольбу о том, чтобы, во-первых, его лошадь не сломала ноги и чтобы, во-вторых, упала она не на него. Причем приходится не только следить за лошадью, которая надвигается на тебя сзади, грозя вот-вот упасть, раздавить тебя, но еще и смотреть, куда ты ставишь собственные ноги. Ведь этот лед тверже алмаза, абсолютно гладок и из-за наклона оказывается куда более скользким, чем хорошо натертый паркет.