Я, Мона Лиза

Я и сама выходила из дома редко. Как только лихорадка распространилась по всему городу, я запретила Дзалумме сопровождать Агриппину на рынок. В церкви Пресвятой Аннунциаты я теперь появлялась весьма нерегулярно — не было особого повода, так как за все прошедшие недели в столе Франческо не появилось ни одного нового письма.

Но, желая сойти за примерную жену и не вызвать подозрений, я не перестала посещать по субботам проповеди Савонаролы для женщин. Он по-прежнему продолжал злобные выпады против всех Медичи и их сторонников, но теперь у него появилась еще одна навязчивая идея: он обрушивал свой гнев против Александра, открыто жившего в Ватикане со своей молодой любовницей, Джулией Фарнезе, и любившего приглашать на свои вечера проституток.

— Ты, глава церкви! — буйствовал Савонарола. — Каждую ночь ты идешь к своей наложнице, каждое утро принимаешь причастие. Ты вызвал гнев Всевышнего. Вы, развратники, вы, мерзкие сводники, вы наводнили церкви шлюхами!

А когда кардиналы выразили недовольство, что, мол, нельзя так говорить о Папе, он объявил:

— Это не я угрожаю Риму, а сам Господь! Пусть Рим творит что угодно, ему никогда не погасить праведного пламени!

Через несколько дней, когда муж отправился навестить своих собственных наложниц, а слуги разошлись спать, я прокралась в кабинет Франческо.

Письмо, спрятанное в столе, произвело на меня удручающее впечатление.

«Я уже говорил, пусть и дальше ругает Медичи. Но я не имел в виду, чтобы он набрасывался на Александра — как раз наоборот! Он сводит на нет все, что я с таким трудом делаю здесь. Растолкуйте хорошенько всем, кто имеет отношение к нашему делу: если они сейчас же не прекратят эту глупость, то жестоко поплатятся!

Тем временем народ, доведенный голодом до отчаяния, может взбунтоваться. Нужно его сплотить. Пусть думает не о своей утробе, а о небесах и фра Джироламо».

Я повторила про себя каждое слово, буквально впечатала его в память, чтобы, когда придет время, воспроизвести.

Утром я оставила на столике книжку, чтобы увидела Изабелла. А на следующий день, когда колокола прозвонили полдень, отправилась в церковь Пресвятой Аннунциаты.

Салаи больше не пытался прибегнуть к каким-то ухищрениям. Братья сервиты все ушли молиться, а затем им предстояло собраться в трапезной, так что путь был свободен. Мы вышли из придела в узкий коридор, потом поднялись по винтовой каменной лестнице. Там мы оказались перед пустой деревянной стеной; Салаи зашел в угол и заворковал как голубь — по этому сигналу открылась панель, спрятанная в стене. Мы шагнули внутрь.

Панель за нами закрыл молодой художник в длинной тунике, какие носили все, занимающиеся этим ремеслом. Мы прошли по коридору, который привел нас в три комнаты: келью монаха с лежанкой, комнату побольше, где двое молодых людей в длинных фартуках, с потеками свежей штукатурки на щеках и руках готовили фреску, и, наконец, комнату, где я встречалась с Леонардо.

Мой портрет по-прежнему стоял на мольберте. Салаи объяснил, что Леонардо в спешке забыл взять его с собой. Я внимательно рассмотрела изображение: если не считать обводки и теней, кожа была абсолютно белой, как гипс на доске. Я выглядела наполовину материализовавшимся призраком.

Я улыбнулась портрету.

И улыбнулась еще раз, глядя на Салаи, когда передавала ему содержание письма. Он записывал слова медленно, старательно, несколько раз останавливался, чтобы переспросить.

Церковь я покинула с легким сердцем. Мне казалось, усилия Леонардо приносят свои плоды. Теперь Папа точно заставит замолчать Савонаролу. Враги Медичи лишь попусту размахивают руками, так что я снова смогу поприветствовать Пьеро — это лишь вопрос времени.

Я улыбалась, не понимая, что в этом письме на самом деле заключалась угроза всему для меня дорогому.

Осенью пришла чума. Савонарола продолжал читать проповеди, но Франческо позволил мне не покидать дома. Новые письма для него из Рима не приходили, так что мне не пришлось отпрашиваться на молитву. Я была лишена поездок в церковь Пресвятой Аннунциаты, а с ухудшением погоды уже не могла ни сидеть на балконе, ни гулять в саду. Я нервничала.