Я никому ничего не должна

Тогда мне казалось, что Андрей не такой, что он из другого теста, что просто так получилось. И его жизнь с Аделаидой – за ее счет, с ее возможностями – была ошибкой. Что сейчас он, когда я рядом, выздоровеет, встанет на ноги, начнет работать, делать карьеру, добиваться, брать уроки, зарабатывать. Мне казалось, что у него просто не было стимула, а теперь он есть – жизнь со мной. При этом я осознавала, что ошибаюсь, но продолжала верить в то, что себе напридумывала.

Андрей все чаще стал раздражаться. Ему не нравилось, как я выгляжу, как хожу, как сижу. Не такая стрижка, не так оделась в школу. Он делал мне замечания, просил, чтобы я то помолчала, потому что говорю глупости, то поговорила с ним, то оставила его в покое, то посидела рядом. Я считала, что это последствия болезни. Многие больные, идущие на поправку, хотят перемен – в себе, в родных, в обстановке. Я даже радовалась его придиркам как еще одному признаку выздоровления. Не обижалась, не реагировала. Меня волновало другое – Андрей совсем не был мне признателен и благодарен. Он мной тяготился. Я это видела, чувствовала. После истории с чаем он на меня накричал. Впервые. Тогда он мне и сказал, что я отвратительно выгляжу и все порчу своим вечно сосредоточенным видом и жизнью по часам, по расписанию.

Мы поругались из-за ерунды.

– Что ты будешь делать завтра? – спросила я Андрея.

– Не знаю, – ответил он.

– Послушай, ты уже практически здоров. Пора возвращаться к нормальной жизни.

– Что ты называешь нормальной жизнью? – вдруг стал кричать он. – Вставать по будильнику, знать, что у тебя будет на обед, и в шесть вечера приходить домой? Это нормальная жизнь?

– Для меня – да, – ответила я.

– А для меня нет! Я с тобой с ума схожу от скуки!

Я обиделась и уехала к маме. Мама уже спала, я ее разбудила. Она села на кухне и приготовилась слушать.

– Не жди благодарности. Больные, когда выздоравливают, хотят побыстрее забыть о тех, кто их ставил на ноги. Хотят стереть их из памяти как воспоминание о своей болезни. Таково устройство психики. Пока им плохо, они будут тебе руки целовать, а когда хорошо – забудут.

– Мне кажется, он скучает по той жизни, с Анакондой, – сказала я.

Никаких признаков не было. Я это сказала вдруг, ни с того ни с сего. И позже оказалось, что была права.

– И это нормально, – отозвалась мама. – Он жил жизнью, которую не мог себе позволить. А та женщина ему это давала. Ты не можешь. С тобой он должен нести ответственность, думать о завтрашнем дне, стать взрослым мужчиной. А он не из таких. Он до седых волос будет играть в солдатиков и ходить с развязанными шнурками на ботинках, потому что ему лень их зашнуровывать.

Я тогда онемела. Мама попала в точку. Она все поняла, обо всем догадалась. Сразу.

Да, у Андрея всегда были развязаны шнурки, что меня просто выводило из себя.

– Ты наступишь на шнурок и упадешь, – ругалась я, – неужели сложно завязать?

Он улыбался и засовывал шнурок за край ботинка. Так и ходил. Как мама могла это узнать? Никак.

– Он от тебя уйдет. Не сейчас, так через месяц. Не через месяц, так через год.

– К Анаконде?

– Не обязательно к этой. Возможно, к другой. К той, что позволит ему жить так, как он хочет.

– Нет, он не уйдет, – заявила я.

– Он уже ушел, только ты этого заметила, – возразила мама.

Как она была права! Тысячу раз права!

Я действительно не замечала, не хотела замечать очевидного – ни победного и одновременно снисходительного взгляда директрисы, который она на меня бросала, ни тяжелых жалостливых вздохов завуча, ни потупленных глаз Надежды Михайловны, которая говорила, что Андрюше позвонил его однокурсник, и он уехал к нему в Ленинград на два дня. Я верила. Или хотела верить, что, по сути, одно и то же.

А потом умерла мама, и я вообще ничего вокруг не замечала. Спала, разбирала вещи, пила чай, опять спала. В школе мне дали отпуск за свой счет.

Нет, Андрей помог мне похоронить маму. Стоял рядом. Но мне было все равно – есть он, нет его. Помню только, что тогда, на похоронах, невольно отметила, что на нем новая черная водолазка, которая ему удивительно идет. И что эту водолазку я у него раньше не видела. Смерть мамы меня подкосила. Я поняла, что у меня больше никого нет. Вообще. И я совершенно одна. Мне было страшно. Очень страшно. И не у кого было спросить, что мне делать дальше, как жить.

Наверное, именно из-за пережитого стресса я начала терять зрение. Слепота, неожиданная, мгновенная, накрывала меня, окутывала, а я была ей даже рада. Но стоило мне моргнуть, зрение возвращалось вместе с реальностью.