Я вернусь. Повесть

Около восьми Оксана кончает доить, идёт готовить завтрак, а я отвязываю коров и выгоняю их из денника. Через двор им ходить нельзя: он порос травой, на которой словно стеклянные бусы сверкают капли росы. Навстречу солнцу открывают свои золотые головки одуванчики. В изумрудной траве они смотрятся немыслимо красиво, обтекая Оксанины клумбы с пионами, розами, ирисами, лилиями и другими цветами, названия которых я не могу запомнить. Посреди цветов я устроил беседку, поставил в неё стол и скамейку ― мы иногда там отдыхаем, а чаще Матвейка играет со своими друзьями в неподвижные игры.

Сажусь в седло велосипеда и рявкаю матом на разбредшихся коров, они вздрагивают, мигом сбиваются в кучу, и послушно идут вслед за мной, подгонять их уже не надо.

На лужайке против моего двора встречаю Виктора Игнатьевича Солдатова, соседа со Школьной улицы. Ему ещё нет шестидесяти, но он уже на пенсии ― хватило стажа спасателя на Экибастузских шахтах. Он среднего роста, крепкий, на голых плечах красиво вырисовываются бицепсы. У него тёмно-русые волосы с чуть заметной сединой на висках. Кончик носа опущен на усы. С начала мая до конца сентября ходит в майках или тельняшках.

Сейчас привязывает козла Борьку, которого искренне ненавидит:

– Стой, гад! Какие же пакостные твари эти козлы! ― бубнит он себе под нос.

– Он вчера в верёвке запутался, весь день простоял на одном месте. – говорю я, останавливаясь. – Наверное, остался голодным.

– Это его проблемы, надо было жрать, а не путаться!

– Он козёл ― животное.

– Это его проблемы, что он козёл!

– А Машка где?

– Машку отвели в клубный сад ― там трава гуще. Целый день воду им таскай! А оно мне надо?!

Мои коровы проходят мимо, срывая на ходу травинки.

Козёл и Солдатов провожают их взглядом: козёл блеет, Солдатов считает ― он считает моих коров каждый раз, когда видит. Впрочем, все, мимо кого я их прогоняю, считают. Это, наверное, свойство людей ― считать сколько чего у ближнего.

– И сколько ты платишь пастуху?

– По пятьсот за голову.

– А в деннике сколько ещё?

– Шесть быков и семь телят, – отвечаю я неохотно. ― В стайке ещё две свиньи и пернатый дрязг на еду.

– На хрена тебе столько!

– А тебе на хрена четыреста бройлеров?

– Мне не нужны – это жена. Представляешь, – говорит он, понизив голос, – весной, когда было холодно, эти твари жили на кухне, а мы кушали в сенях! Всю извёстку обклевали. Краска на полу слезла. Двадцать тысяч на ремонт потратили!

Жена Виктора Игнатьевича, Наталья Фёдоровна, женщина красивая, но строгая, постоянно стрóит своего мужа. Вот и сейчас она, собираясь на работу в Райцентр, кричит со двора:

– Витя! Ты намерен питаться с огорода?

– Есть такие мечты! – кричит в ответ Виктор Игнатьевич.

– Тогда тебе на сегодня задание: сделать летний полив. Понял? И не забудь, сегодня Василий Николаевич приедет за бройлерами!

Я еду дальше, оставляя соседа в угрюмой задумчивости.

Возвращаюсь в восемь. Завтракаю с Оксаной и передаю, что сказал Солдатов.

– Юра, – говорит она. ― А правда, зачем это?

– Что – это?

– Такой труд. Ну сколько им останется от бройлеров? Тысяч восемьдесят, ну сто ― не больше. Стоит ли?

– А нам зачем?

– Нам надо выплачивать Юлькину ипотеку.

– И они ипотеку платят. Надежда Фёдоровна злится, что от Игнатьича дохода – как молока от Борьки.

– А когда жить? Стайка, работа, стайка. Ни выходных, ни проходных.

– Оксана, я понимаю, что виноват перед тобою… Я тоже устроил тебе такую жизнь. Давай, ты поедешь к Юльке в Город, а я буду работать, пока не выплатим кредит.

– Ну полно глупости болтать, или хочешь от меня избавиться?

– Теперь ты сказала глупость. Просто… Мне было бы спокойней, если бы ты не пласталась, как сейчас. Ведь ты достойна лучшего.

– Что же лучшего ждёт меня в городе?

– Всё-таки меньше работы… Отдохнула бы. Людей посмотрела, себя показала. Можешь даже замуж выйти ― я не против. Только за очень хорошего человека.

– А ты не забыл, что мне скоро пятьдесят? Ещё несколько лет, и лицо у меня сморщится как печёное яблоко, я согнусь в три погибели, подхвачу трясучку, стану неопрятной и противной.

– Ты никогда не станешь противной. Ты такая же красивая, как прежде ― двадцатилетним фору дашь…

– Полно, полно! Я ведь не жалуюсь, что у меня в жизни вечная стайка. Просто иногда мне становится страшно! Двадцать лет назад моей маме было столько же, сколько мне сейчас, а её давно нет. Эти двадцать лет промелькнули так быстро, словно я не жила, следующие двадцать пройдут ещё быстрей, и всё! Зачем жила? Хочется зацепиться за что-то хорошее, найти такое, что успокоило бы, примирило с неизбежностью… У тебя разве нет такого?