Я возьму твою дочь

Риккардо успокоился. Завтра вечером или, самое позднее, на Эпифанию — праздник Трех королей, шестого января, он узнает, что связано с этой картиной и где Йонатан нашел ее.

Риккардо тщательно снова завесил портрет и вышел из квартиры.

12

Триста пятьдесят тысяч… Она позвонит своему адвокату, доктору Бремеру, чтобы в договоре, который она должна будет заключить с Йонатаном, не было никаких ошибок. Такое решение ей понравилось. Яна не представляла, что он собирается делать с этими деньгами, не знала, где и с кем он живет в Италии. Но, собственно, она и не хотела этого знать. Ей было уже действительно глубоко безразлично, что с ним будет.

За последние шесть недель, которые минули с тех пор, как он ушел из дому, она полностью успокоилась и расслабилась. Бывали дни, когда ей даже удавалось забыть, что когда-то они жили вместе.

Сейчас был сделан первый шаг к окончательному разрыву, и ей волей-неволей придется считаться с этим, но воспоминания о трех годах сплошного ада после смерти Жизель снова вернулись.

Йонатан не мог плакать. Никогда она не видела ни слезинки в его глазах. Они словно высохли, стали красными и воспаленными, как будто он пытался их выцарапать.

В первые дни после похорон Жизель дом Яны и Йонатана напоминал общежитие. Заходили друзья, сидели по два-три часа в кухне, литрами пили кофе, снова и снова повторяли одну и ту же фразу: «Если вам нужна помощь или захочется поговорить — мы в любое время в вашем распоряжении».

Йонатан не хотел никакой помощи, не хотел ни с кем разговаривать. Он сидел у себя, упорно молчал и не хотел никого видеть.

— Выгони их всех, — говорил он Яне, — меня нет дома. Я не хочу никого видеть.

— Так не годится, Йонатан. Ты и сам это прекрасно понимаешь. Когда-нибудь они нам могут понадобиться. Невозможно самому выдержать все это.

— Поцелуй меня в задницу!

Через две недели кошмар закончился. Никто больше не заходил к ним, телефон звонил уже не двадцать раз в день, а не больше одного раза, и Яна с Йонатаном сидели в кухне одни.

Она беспокоилась больше о нем, чем о собственных чувствах, пыталась обнять мужа, но он ее отталкивал.

— Оставь меня в покое!

Это были единственные слова, которые он бросал ей.

— Но у нас же есть мы с тобой, — шептала Яна в отчаянии. — Нам нельзя терять и нас самих.

— У нас ничего больше нет, — отвечал он глухо, — совсем ничего больше нет.

Он часами сидел в комнате Жизель. Неподвижно, без единого слова, без слез. Лишь изредка он заходил в кухню, но почти ничего не ел и очень сильно исхудал. Зато он пил. Выпивал каждый день бутылку водки, джина, граппы или «Корна». Пил до тех пор, пока больше не мог, пока не впадал в сон, больше похожий на беспамятство.

За последние полгода он не сделал ни одной фотографии, больше не заходил в галерею и не сдавал ателье в аренду. Он не организовал ни одного представления, вообще не брал трубку, даже если телефон звонил по нескольку минут, и игнорировал электронную почту.

Рождество они провели так, как и прошедшие полгода, — в одном доме, но молча и каждый сам по себе. Йонатан сидел в комнате Жизель, Яна — перед телевизором. Не было ни елки, ни рождественских украшений, только Яна включила свою любимую ораторию.

В январе она не выдержала.

— Я так больше не могу, — сказала она, заглянув на кухню, чтобы взять чашку кофе. — Я так жить не могу. Ты не говоришь ни слова, только сидишь перед ее портретом и жалеешь себя. Это ненормально, это признак болезни, Йонатан! Вернись в конце концов к жизни!

— Это болезнь? — подскочил он так, что разлил кофе на пол. — Ты называешь болезнью то, что я скорблю о дочери, потому что любил ее, как ничего больше на этом свете? Ты соображаешь, что говоришь? А ты знаешь, кто ты сама такая? Холодная как лед дива, которая только рада, что ее больше нет. Ты даже не в состоянии печалиться о ней. Ты возвращаешься к повседневной жизни, словно ничего не случилось. Ты командуешь своими дерьмовыми танцами, как будто она, как раньше, сидит наверху и рисует.

В его глазах было столько ненависти, что Яне стало страшно. А то, в чем он ее упрекал, привело ее в ярость.

— Что? Ты думаешь, мне легко вернуться к делам и пахать, чтобы заработать денег для нас обоих, в то время как ты все больше опускаешься и занимаешься только тем, что жалеешь себя? Что было бы с нами, если бы я не продолжала работать? Ты за последние месяцы заработал хотя бы один пфенниг? Мне жаль ее не меньше, чем тебе, но я не опускаюсь. Я тяну танцевальную школу, чтобы у нас хоть что-нибудь осталось. Хотя бы дом. Быт — очень важная вещь, когда жизнь сломана.