Я все скажу

В Московском метрополитене имени Кагановича, открытом два года назад, Агранов, конечно, езживал – из чистого любопытства. Оно ему понравилось. Красивое, прохладное, с «лестницами-чудесницами». С огромными прекрасными залами на «Комсомольской» и «Дворце Советов».

Вот и сейчас отправился – в гражданке, конечно, чтобы нарукавными и петличными золотыми звездами народ не смущать. Но и цивильная одежда Якова Сауловича в толпе, конечно, отличала – тут он с конспирацией маленько промахнулся. Гимнастерки и бриджи люди его круга носить перестали давно, еще в двадцатые. И сейчас надевал Агранов прекрасные английские ботинки, купленные в спецраспределителе, легкое габардиновое пальто, в спецателье прекрасно пошитое, и шляпу-борсалино. И тем он, конечно, сильно отличался от затрапезной рабоче-студенческой публики в метро, где и телогрейка, подпоясанная веревкой, не выглядела редкостью.

Он ехал и думал над своей судьбой: всю жизнь положил на алтарь революции, ради этих вот людей, качающихся рядом с ним в мягком светлом вагоне. Если б не он, случилась бы у них эта сладкая нынешняя жизнь и технические чудеса навроде метро?

Ведь он с ранней юности стоял на страже рабочих и крестьян и боролся с врагами революции – а значит, простого народа. Только для них, советских людей, он, Агранов, по заданию партии и ее вождей сражался с заговорами – а когда партии было нужно, сам придумывал и формировал тайные общества, а затем разоблачал их.

Ведь если бы он их не создавал – сначала в своем воображении, а потом, благодаря следственной работе, как бы наяву, то мятежи и козни устроились бы

сами. Потому что тех бунтовщиков и конспираторов, которых он выявил и в итоге казнил, только могила могла исправить.

Заговор Таганцева в Петрограде, по которому отправили к «генералу Духонину» больше семидесяти человек, поэта Гумилева в том числе.

Заговор «промпартии»… Дело Каменева и Зиновьева… Заговор с целью убийства Кирова… А потом – дело Ганина, «монархический заговор»…

Политический сыск всегда стоял на страже молодой республики Советов, не выжила б она без него и аграновских усилий.

И вот теперь его, сорокапятилетнего, полного сил и преданнейшего бойца, тоже, вслед за Ягодой, хотят отправить на самые нижние этажи Лубянки, в подвалы, где уготовят ему, верно, пулю в затылок.

Нет, он будет бороться!

И, возможно, этот пушкинский перстень, от которого он вовремя избавится, поможет ему.

В комнате общежития на Стромынке, где проживал нужный ему гражданин, расставлено было одиннадцать коек: шесть пустовали, на пяти – лежали, спали или глазели в книги. Пахло застарелым и свежим куревом, крепким мужицким духом.

Один молодой товарищ, сидя за столом, расположенном в центре помещения, пил чай, заедал бутербродом: черным хлебом, посыпанным сахарным песком. Второй за тем же столом гладил свои брючата раскаленным чугунным утюгом.

– Мне нужен товарищ Твардовский, – провозгласил с порога Яков Саулович.

Приподнялся один из лежащих – пожалуй, самый старший изо всех. Агранов вспомнил дело: гражданину Твардовскому – двадцать семь, староват для студенчества.

– Александр Трифонович, мне надо поговорить с вами. Пройдемте, пожалуйста, со мной, – промолвил комиссар госбезопасности первого ранга (или, если переводить на нынешние воинские чины, ни много ни мало – генерал армии). Он не показывал никаких удостоверений – того, как он держался, довольно было, чтобы не усомниться в самых весомых его полномочиях.

Студент встал, оставил книжку на кровати (читал «Дон Кихота») и пригладил волосы. Спросил, вроде бы улыбаясь, в шутку, но все равно с затаенным страхом:

– С вещами?

– Да что вы, помилуйте! Оденьтесь только, прогуляемся.

Гражданин Твардовский оказался хорош собой. Очень даже красивый, или, как его называли (это чекист тоже почерпнул в деле поэта), «похожий одновременно на доброго молодца и красную девицу».

– Мы надолго? – переспросил, ободрившись, студент.

– За час управимся.

– Сёма, – крикнул кому-то в комнате кандидат, – я скоро вернусь, шахматы за тобой.

«Как бы в такой безалаберной обстановке, в каковой он тут проживает, – подумалось комиссару госбезопасности первого ранга, – драгоценному перстню ноги не приделали. Или сам будущий хозяин в ломбард с концами его не снес. Доносят же про него сексоты: склонен к потреблению алкогольных напитков. Но это уже будет его проблема. Да и как говорит мудрейший из мудрых, товарищ Сталин, в ответ на сетования, что творческие работники плохо себя ведут: других писателей у меня для вас нет».

Вышли из комнаты, проследовали коридорами с высоченными потолками и покинули общежитие.

Агранов не стал представляться, но сразу взял быка за рога, начал рассказывать историю перстня. Как драгоценность от Пушкина попала через Жуковского к Тургеневу, затем оказалась у Блока. Только про Гумилева промолчал: негоже впутывать в процесс контрика, казненного по приговору революционного трибунала и изъятого изо всех энциклопедий и библиотек. Зато про Маяковского подчеркнул особо.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – вопросил студент.