Я взлечу

– Бри, Бри, Бри! – Кертис берет меня за руки, ведет к дивану и помогает сесть. – Давай дыши!

Это невозможно. Тело как будто совсем разучилось дышать, зато прекрасно умеет плакать. Из глаз катятся слезы, тело сотрясают всхлипы. Я судорожно, с хрипом вдыхаю.

– Тихо, тихо, – приговаривает Кертис и смотрит мне в глаза. – Дыши.

– Все… – Я хватаю ртом воздух. – Все от меня уходят.

Голос у меня слабый, и я сама себе кажусь маленькой. Вот мама говорит, что папочка ушел от нас на небо. Вот она уезжает, а я умоляю меня не бросать. Никто не понимал, что забирает у меня частичку меня самой.

Кертис садится рядом и, помедлив, осторожно кладет мою голову себе на плечо. Я не сопротивляюсь.

Сил хватает только закрыть глаза. Снаружи воют сирены и кто-то кричит. Копы, по ходу, решили переловить здесь всех Послушников.

Постепенно получается дышать без усилий.

– Спасибо… – От слез заложило нос, и я гнусавлю. Шмыгаю носом. – Спасибо, что увел меня.

– Пожалуйста, – говорит Кертис. – Я поливал бабушкины цветы и видел, как вы с Пуф болтали. Потом подкатил этот фургон. Я кое-что знаю о Пуф и понял, что тебе надо бы сюда.

Я открываю глаза.

– Ты поливаешь бабушкины цветы?

– Ага. Кто-то же должен поддерживать в них жизнь, пока она работает.

Я кое-как сажусь и осматриваюсь. Вся гостиная и вся кухня в горшках, где что-то растет и цветет.

– Офигеть, сколько у тебя работы.

Он хмыкает.

– Ага. Там еще на крыльце парочка. Но мне нравится ими заниматься. Это проще, чем заботиться о собаке или о младших братьях-сестрах. – Кертис встает. – Хочешь воды или еще чего-нибудь?

А в горле что-то пересохло.

– От воды не откажусь.

– Сейчас при… – Он смотрит на мою ногу и хмурится. – Йо, что у тебя с ботинком?

– А что с ним?

Я опускаю взгляд. Один паленый тимб гораздо меньше другого. Отвалился каблук.

Ботинок буквально развалился на части.

– Твою мать! – Я прячу лицо в ладони. – Твою мать, твою мать!

Все так плохо, что хочется смеяться. Ботинок мог развалиться в любой момент, но выбрал именно тот, когда на части разлетается вся моя жизнь.

– Спокойно, я тебя прикрою, – говорит Кертис и развязывает свои найки. Снимает и протягивает мне: – Держи.

Он серьезно?

– Кертис, обуйся!

Вместо этого он встает передо мной на одно колено, надевает свой правый кроссовок мне на ногу и туго завязывает. Потом осторожно снимает с меня второй паленый тимб, надевает вместо него свой найк и тоже завязывает. Встает на ноги.

– Ну вот, теперь ты в нормальной обуви.

– Кертис, не могу же я забрать у тебя кроссовки.

– Хоть до дома в них доберешься, – отвечает он. – Ладно?

Как будто у меня есть выбор.

– Ладно.

– Ну вот и хорошо. – И уходит на кухню. – Тебе воды со льдом или как?

– Без льда, спасибо, – отвечаю я. Крики за окном затихли. Но я не могу заставить себя выглянуть.

Кертис приносит мне большой стакан воды и садится рядом, перебирая пальцами в носках со Человеком-пауком. Я ни хрена о нем не знаю, и то, что я вижу, совсем не сочетается с моими представлениями.

– Классные носки, – говорю я.

Он закатывает глаза.

– Ну давай, издевайся. Мне плевать. Питер Паркер классный.

– Ага. – Я отпиваю воды. – Не буду я издеваться. По-моему, у меня дома такие же есть.

– Реально? – смеется Кертис.

– Ага.

– Круто же.

Снаружи раздается громкий лязг, как будто закрывают тяжелую дверь. Наверно, всех наркоторговцев изловили и теперь увезут в центр.

– Жаль, что с твоей тетей так вышло, – говорит Кертис.

Как будто ее убили. Хотя здесь лица сидельцев печатают на футболках наравне с покойниками.

– Спасибо.

Мы долго молчим. Я допиваю воду и ставлю стакан на кофейный столик. Рядом стоит пепельница, и ее явно используют. Может, конечно, Кертис, но что-то я сомневаюсь, даже стол не его. А значит, ее святейшество сестра Дэниелс курит. Не удивлена.

– Еще раз спасибо, что выручил.

– Да забей. Но если в знак благодарности напишешь обо мне песню, я буду не против.

– Все, я тебя не знаю. Разок, может, упомяну, но целую песню? Хрен тебе.

– Разок? Э нет, так не пойдет. Может, хотя бы куплет?

– Ни фига себе, целый куплет?

– Ага, что-то типа: «Кертис мой кореш, мы дружбаны навек. Буду делать бабки, куплю ему лошадку». Каково? – И скрещивает руки на груди как заправский би-бой.

Я хохочу.

– И ты с такими рифмами хотел сделать меня в батле?

– А что не так? Это талант!

– Нет. Жалкое зрелище.

– Эй, не тебе говорить, что я жалкое зрелище. На себя посмотри. – Он большим пальцем стирает у меня со щеки влагу. – Разлила тут сопли и слезы по всему бабушкиному дивану!

Он не убирает руку. Осторожно обхватывает мою щеку.

У меня что-то дергает в животе, какой-то маленький тугой узелок, и я решаю – ну, надеюсь, – что все еще могу дышать.

Он подается поближе, и я не отстраняюсь. Не могу думать, не могу дышать, могу только целовать его.

Прикосновения отзываются в каждой клетке моего тела: то, как он нежно ведет кончиками пальцев по моей шее, то, как его язык сплетается с моим. Сердце колотится как бешеное, одновременно прося чего-то большего и умоляя не торопиться.