Яблоко Невтона

— Ну, ну, — усмехнулся шихтмейстер и более ничего не сказал, а только подумал: и вправду, наверное, силой милому не быть! Такой вот расклад получается: солдат Бархатов души в ней не чает, глаз не спускает с нее, а Парашка, зная об этом, ноль внимания на него, лишь посмеивается, пресекая всякий шаг, любую с его стороны попытку так или иначе приблизиться, оказать ей какую-нибудь услугу… Куда там! И видеть того не желает. Отвергнутый Семен мучается, переживает, кусая губы от бессилия, а ей — хоть бы хны!

Вот и теперь, брякнув коромыслом за дверью, вошла с водою, поставила ведра, ни капли не расплескав, и глянула на шихтмейстера крушинно-черными глазами, Семена же, стоявшего рядом, и вовсе не замечала:

— А зачем вам сэстоль воды? — смотрела все так же прямо и весело. — Может, пол надо помыть? Дак я мигом.

— Не надо, — окоротил ее Ползунов. — А воду оставь. Горн будем топить.

— Ой, как интересно! — невесть чему обрадовалась Парашка, блеснув омутовою глубиной глаз. И попросила: — А можно побыть здесь, когда затопите?

— Ну, коли так любопытно, побудь, — разрешил Ползунов, посмеиваясь и невольно заражаясь ее настроением.

Вечером, еще засветло, явился Михайло Булатов, служивший в доме шихтмейстера истопником, принес беремя дров, нащепал от сухого полена лучин и первым делом затопил голландку, выходившую блезиром в светлицу, а потом и к стоявшему наособицу, посреди избы, горну подступился — и такой в нем огонь развел, что вскоре дощатый кожух начал потрескивать и опасно дымиться… Пришлось водой окатить его, остужая.

— Все, Михайло, на сегодня хватит, — распорядился Ползунов. — Больше не подкладывай. А тесины с кожуха надо снять…

И ушел в дом. Удалился в свой закуток, вздув свечу. Пошуршал бумагами. Но что-то не работалось, мысли не шли в голову, и он решил отложить все до утра. Разделся, лег в постель. И, едва коснулся подушки, тотчас уснул… и увидел перед собою ярко пылающий горн, дверца которого настежь открыта и дышит в лицо жаром… А он, шихтмейстер, как будто присев на корточки, достает откуда-то из-за спины тонкие медные трубочки и бросает, бросает в этот пышущий жар, что дрова, и они тут же, охваченные багровым неистовым пламенем, начинают трещать и дымиться… И вся изба уже полна дыма, нечем дышать. «Гори-им! — кричит невесть откуда взявшийся денщик, толкая шихтмейстера изо всей силы в плечо. — Горим, ваше благородие, очнитесь!..»

Ползунов мигом подхватился, еще и глаз не успев разлепить и понять — сон ли это продолжается, наяву ли все происходит? Голос же денщика натуральный, слишком явственный и перепуганный, окончательно приводит его в чувство:

— Пожар, ваше благородие! Изба горит… Рятуйте! — срывается на визг, но этот отчаянный вопль уже не ему принадлежит, а Парашке, влетевшей белым приведением в тягучую дымовую завесу:

— Ой, матушка, ой, заступница, чо деется?!.. — не то от дыма густеющего, не то от испуга отчаянного задышливо причитала. И вскрикивала что есть мочи: — Рятуйте! Горим…

Ползунов ухватил ее за плечи и резко встряхнул, останавливая, хотя и самого колотун бил изнутри:

— Перестань вопить. Быстро одевайтесь! Помоги хозяйке…

— Что… что там стряслось? — доносится из дымного сумрака голос разбуженной Пелагеи. — Отчего столько чаду?

А за стеной, что отделяет светлицу от черной избы, уже вовсю трещит, полыхает и что-то рушится… Ползунов кидается в сени, распахивая дверь, и тут же горячей волной ударяет его в лицо, отбрасывая назад — сенки сплошь охвачены пламенем, выйти через них наружу теперь невозможно. Ползунов поспешно, рывком закрывает дверь, как будто этим можно отгородиться, спастись от огня, и тотчас возвращается в комнату, выкликая на ходу:

— Семен, где ты? Семен!..

— Тут я, ваше благородие, — выныривает навстречу денщик, весь расхристанный, в обутках на босу ногу, шапка задом наперед…

— Что же ты, как пень, торчишь? — накидывается на него шихтмейстер. — Окно… окно выставляй! Другого хода нет. Живо, живо! А где Яшутка с Ермолаем? Пусть в деревню бегут, мужиков поднимают… Пелагеша! — спохватывается в тот же миг и бросается в «будуар» жены, попутно срывая и отбрасывая в сторону легкие и ненужные теперь занавески. — Пелагеша! Одевайся… да потеплее. Некогда мешкать.

— Оделись уже, готовы, — отвечает Парашка, придерживая и ведя Пелагею под локоть. Ползунов подхватывает жену с другого бока, сердце частит, будто подталкивая: скорее, скорее! Дым забивает глотку, выедает глаза… А снаружи тянет холодом. Семен уже выставил раму — и в разверзнутом зеве окна видно, как сверху с горящей крыши падают, рассыпаясь фейерверком, трескучие искры и желто-оранжевые, красные сполохи плещутся на снегу… Ночь отодвинулась, будто враз истаяла, и все вокруг жарко озарено.

— О, Господи, что же это, что? — вздыхает со стоном Пелагея, придерживая руками живот. — Отчего загорелось-то, Ваня?