Яблоко от яблони

А вы задумывались, зачем старики собираются в годовщины какие-нибудь? Отменить промотанные годы. Отмечают не просто 9 мая, а 9 мая 1945 года. Или день встречи выпускников – назначают минувшее. На один день. Как шута назначали царем. Чтобы потом убить. Жизнь и убивает. Ужас юбилеев, этих шумных репетиций поминок. Бедная З., какой фурор ей устроили на «Золотой маске» за худшую роль в ее жизни! Стало модно почитать короткий отрезок пути до ограды кладбища.

У нас же пьеса про юбилей, про фальшь купленного позднего признания. Я, когда первый раз попал в милицию, сразу после войны, мне было лет двенадцать, там тетка сидела за решеткой, и она мне сказала: «Сынок, я тебе как мама говорю – никогда не признавайся!» Грасиела долго и мучительно достигала ненужного ей совершенства. А поняв, что потеряла, пропустила, профукала главное в жизни – любовь, – спохватилась хоть что-то спасти. Но поздно – ехал Харон с моих похорон. Сидит одинокая, рассматривает свои украшения – аукцион наедине с самой собой. И только смерть снимает с лица слой за слоем всю прожитую жизнь, до подлинного личного возраста человека – кто когда расцветал. Вытеснение прошлого настоящим. А когда настоящим становится прошлое?.. Настоящее делается текущим, притворным, неважным. Вот ты, Люда, в сцене с Маркизой говоришь: «Кто-то открыл окно…» Там за стеной умирает папаша Сальваторе. «Кто-то открыл окно…» А кто этот кто-то? Кто-то еще в доме есть. Я к тому, что мы не умеем играть смерть, хотя живем с ней все время.

Миленькие, понимаю – обрыдло все, текст уже на зубах скрипит, но надо стараться хоть чуть-чуть проживать. Должен же быть хоть какой-то прожиточный минимум существования. Иначе не актер, а безмордый инвалид и заемная душонка чужого текста.

Тихонько опускайте руки – пусть медленно тает мизансцена. Только что отзвучала музыка прошлого, свадебная песенка пятьдесят третьего года. Людочка еще напевает ее, длит, но она уже кончилась. А Максим, поседев изнутри, схватившись за сердце, отбредает к креслу…

Она. Ты сделал меня счастливой без любви…

Он. Как это, счастливой без любви, трудно понять…

…И смотрит на нее, и ждет ответа. Но ответа на другой вопрос, ему страшно, он цепляется за слова, за разговор. Так ярко вспомнилась минута далекого прошлого, что все настоящее обесценилось, мгновенно девальвировало – как это могло случиться? И стало страшно. Вот о чем это «Трудно понять!» – страшно понять, не хочется понимать. Мужской страх ипохондрика-победителя, раззолоченного в мишуру импотента – в богатство, родовитость, газетную шумиху по поводу юбилея… А ей ничего этого не нужно. Как все-таки бесстрашны женщины. И верны и честны перед собой… Если любят. Вот за стеной в отеле пыхтенье и стоны. Рядом любовь чужая – она уже счастлива. Это – клан, клан любовников… Но уходит своя любовь, и чужая начинает ранить.

Необходимо найти громадный шикарный черный парик с продрисью седины – львиная грива опозданки. А самой уже не встать – бредет к телефону на четвереньках – женщина о четырех лапах. И не может забыть свидание в заснеженном Париже. Вы поймите – такая экзотика! – снег там редко. Утром ей записку принесли, два коротких слова «Как жаль»… Давайте так и назовем спектакль. А то что это: «Любовная отповедь женщины сидящему в кресле мужчине»? Нет, лучше коротко и безнадежно – «Как жаль» – хорошо же, правда?

Расходимся, разъезжаемся на лето. Репетиция отменена – у Людмилы Васильевны случился пожар. Невольно вспоминается: «Бывают странные сближения» – вчера Фоменко отменил финал, в котором Грасиела сжигает мужа с его газетами и весь свой дом заодно.

Я позвонил Максаковой, она шутит:

– Приезжай, погуляем на пепелище.

Сообщаю Петру Наумовичу, что Людмила Васильевна не сможет приехать.

– Пепелище… – сказал Петр Наумович, – а у нас – пепилище, место былой попойки.

Вздохнул о строительстве нового театра:

– Лишь бы не начали, ну его!

– Почему?

– Не успею, не дострою никогда, да и зачем, когда старый, нажитый разбегается во все стороны: актрисы рожают или кормят, все хотят денег, убегают в кино, театр уходит на вторые роли – они меняют образ жизни. А я – я старый дурак.

Получая «Золотую маску» за лучшую режиссуру в спектакле «Три сестры», Петр Наумович сказал: «Отчасти моя работа, отчасти мой театр, отчасти мои артисты… я в этом театре благодаря одному человеку, ему и посвящаю эту „Маску“». В зале вытирала платочком слезы его жена, Майя Андреевна.

А до церемонии он устроил прогон. Людмила Васильевна пришла в роскошном платье и макияже, пришлось переодеваться. Времени мало у обоих, потому прогоняли без остановки. На нее, нарядную, Фома смотрел с большим интересом, а она думала: «Не попортить бы прическу» – прогон блестящий, живой, легкий. И оба, счастливые, уехали на праздник, который закончился весьма эффектно, коротким и теплым словом «перебор».

– Перебор, – сказал Петр Фоменко, получая вторую «Маску» – за лучший спектакль «Три сестры».