Яблоко от яблони

Мой нос уловил знакомый запах – Максакова, ее духи! Пришла с цветами. Из-за двери басит Шаляпин: «Где же вы, дни весны, сладкие сны, юные грезы любви…» Мы с Ирой вломились в кабинет: оба чуть не плачут, Петр Наумович голову склонил, прячет глаза:

– Ты во второй половине мая свободен, Лёша? А ты, Люда?

Не может быть!

Потом поймали на праздничном Кутузовском жигуль и поскакали на бешеной скорости к Людмиле Васильевне. Высоко в небе полыхал фейерверк: огненные слезы встречи. Таджики-рабочие с лестницами в рыжих спецовках на Тверской снимали победные флаги с Георгиями. Максакова между делом сказала: «До тех пор пока ты будешь говорить: „У них, они, эта страна…“ – ты не станешь, мальчик, настоящим художником. Эта страна наша, не они, а мы, не эти люди – а ты сам».

Репетиция на грани прогона на грани спектакля

И праздник мы откроем хорошим мордобоем…

– Мы все откладываем, откладываем, не живем мгновенным счастьем, все – на будущее, а будущее – залог беды. Зачем собрались? Вспомнить, что нас связало. Отчего задумчивые? Стараемся понять, что изменилось.

– Секунду, Петр Наумович, сейчас артисты договорятся между собой.

– Они никогда не договорятся, потому что оба тоскуют по совершенству. Люда, скажи, у тебя много потерялось из твоего реквизита?

– Нет, все на месте, разве обгрызлось кое-что.

– Ну, главное, ты жива-здорова. Артист, как деньги, – либо есть, либо нет. Мариночка, – кричит в звукоцех, – у нас хоть что-то из музыки сохранилось?

– Все сохранилось, Петр Наумович.

– Брубек – был такой гениальный пианист-джазист…

– Почему был, Петр Наумович, он жив.

– Полужив, ему же девяносто пять. Ну хорошо, что еще кто-то жив. И не стыдно ощущать себя представителем уже прошедшей эпохи, тем более что нынешняя эпоха – не эпоха. Пока мы обижаемся на жизнь, она проходит. А мы все Бога теребим: «Спаси и сохрани, спаси и сохрани!» – а сами?.. хоть что-то попытались бы спасти и сохранить.

– Иду по улице, девочка в автомате с мальчиком говорит. Снаружи стучат, очередь уже. А она – она в небо смотрит. Начало еще. Ей телефон необходим, а мне инвалидный сортир-каталка. Степа, привет, прими-ка позу Гофмана, говорящего по телефону!

Опоздавший Степа слегка обескуражен, но подбегает к колонне и принимает позу.

– Давай, Люда, – вышла счастливая, оделась на свидание легко, как можно легче, чтобы до минимума свести все до и после – рыбное блюдо: блядь по-монастырски. Но встретила его и превратилась в дряблую воблу. А Макс в углу спрятался – спасается. В этом доме жить можно, спасаться – негде. Первая реплика, Люда, – на него – активное действие: «Дай трешку – трубы горят!» – и отворачиваешься, уколотая воспоминанием, – действие, размоченное в лирике.

– А у меня какое действие, Петр Наумович?

– А у тебя, Макс, здесь сложное действие, сразу не определишь… ну… мохнатое действие с оттенками. Нано испугался связи с Грасиелой – резко от испуга играет целомудрие. Люда, хватит петь, как Мансурова, брось эту свою Вахтанговщину! У тебя вместо мысли – внешняя музыка фразы. А это – скверно. И мимика хороша, когда ее мало, – надо чуть-чуть, чтобы зритель наслаждался догадкой. А пыльное противопоставление театра представления театру переживания брось! Станиславский, Немирович, Сулержицкий – столпы однопартийной театральной системы Советского Союза. Нет, все едино и взаимно и действует по принципу полярности: испереживаться до представления, изпредставляться до подлинного переживания. Главное – природа игры или игра природы в актере.

– Макс, прикрывайся от ее напора бессмысленными аргументами, дворянским родом, фамильным грибом… Тьфу, оговорился, фамильным гербом, а не грибом, конечно, при чем тут гриб? А может, и гриб… нет, пусть как у автора – скучненько и точно. Так, Максим, возьмись пальцами за переносицу, будто пенсне держишь, и тихо-тихо говори ей, что свидание тебе предстоит – деловое. Мужики умеют устало врать, так устало, что многие верят. Мариночка! Там Шопен в исполнении Рубинштейна – надо его вымонтировать и перевмонтировать в другой кусок… Ты переделала уже?

– Минуточку, Петр Наумович…

– Ну хотя бы перепоняла?..

– Людочка, посмотри, как прекрасно доигрывает кресло-качалка после твоего ухода… Скрипит… вздыхает: «Вернись, я все прощу…» – так понятно. Поверь, на подлинную выразительность не затрачиваются. У нее сейчас настроение – предутренний выпивон, финальная поддача – лишь бы длить доигрывание всей предыдущей жизни. Максим, а у тебя по действию в этом ее скандале и ворохе обвинений – стараться терпеливо сотрудничать. А потом вдруг уснул – так заслушался, так радостно ее почувствовал, что уснул, но продолжаешь реагировать. И захрапел. Нет, не так: надо найти храп. У Сальваторе твоего аскетизм, самоограничение колоссальное – не курил, не пил, а если пил и курил – все на пользу! Но носоглотка и дыхательный аппарат все-таки с последствиями невоздержанности прожитой жизни…