«Якорь спасения». Православная Церковь и Российское государство в эпоху императора Николая I. Очерки истории

Как видим, складывалась на первый взгляд странная ситуация: укрепление государственного начала в Церкви вызывало неудовольствие иерархов, прежде всего членов Св. Синода. Но, с другой стороны, сама Церковь устами своих богословов всячески возвеличивала царскую власть, подчеркивая ее религиозный характер. Такая власть психологически не была готова понять принципиальность вопроса о внутренней независимости Церкви от «мира сего», действуя, как этой власти казалось, в интересах и на пользу самой Церкви. Обер-прокурор Н. А. Протасов смотрел на дела церковные с точки зрения государственного интереса, говоря о православии как об учении, «коему отечество наше одолжено нравственным своим могуществом». Действительно, Протасов, как и Николай I, «строил Империю, и в ней Церковь»[234].

Впрочем, не будем забывать, что империя имела четкую конфессиональную ориентацию. Но данное обстоятельство скорее усложняло вопрос о положении главенствовавшей Церкви, чем содействовало его разрешению. Не будет ошибкой признать, что старая, еще византийская идея о союзе двух разноприродных властей в петербургский период русской истории, в первой половине XIX века, была модифицирована и нашла законченное выражение в неоднократно упоминавшейся триаде: «православие, самодержавие, народность»[235]

. Отделить политическую и религиозную составляющие триады было принципиально невозможно именно в силу конфессиональных приоритетов государства, неизменно провозглашавшихся с высоты трона. Отсюда следовали все те противоречия, которые не мог преодолеть даже такой выдающийся богослов, как митрополит Филарет, порой воспринимавшийся в качестве «оппозиционного» императору иерарха.

Противоречия эти не способствовали взаимопониманию. Характерное тому подтверждение – история открытия в начале 1830-х гг. нового здания Св. Синода. Его возвели на Сенатской площади столицы, напротив «Медного всадника», памятника Петру Великому, рядом с Правительствующим Сенатом (до того заседания Св. Синода с 1744 г. проходили в здании Двенадцати коллегий на Васильевском острове). 27 мая 1835 г. митрополит Филарет вместе с другими иерархами освятил храм Св. Синода во имя Святых Отец Семи Вселенских Соборов, а 4 июля 1835 г. на новом месте состоялось первое заседание Св. Синода. В тот день Св. Синод посетил Николай I[236], заняв место первоприсутствующего члена Синода и отказавшись сесть на стоявший в зале трон[237]

. Император открыл заседание речью, в которой подчеркнул, что ближайшим своим попечением считает охранение православия, засвидетельствовав такие же чувства и у наследника престола, приехавшего вместе с ним. Желая всесторонне подготовить наследника к предстоящей ему роли самодержца, Николай I заметил, что, «подобно тому, как ввел Его Высочество в Сенат и вскоре намерен ввести его в Государственный Совет, признает полезным знакомить его и с церковными делами; и поэтому соизволяет, чтобы Государь Наследник присутствовал иногда при занятиях Синода и под его руководством ‹…› предварительно приобретал сведения, потребные для Его высокого служения»[238]

. Ответа на прозвучавшее предложение не последовало, но, как известно, великий князь Александр Николаевич (будущий император Александр II) так и не присутствовал в заседаниях Св. Синода. Вероятно, отказаться от мысли назначить наследника престола к присутствию в Св. Синоде императору пришлось по настоянию митрополита Филарета[239].

В данном случае важно даже не столько провалившееся назначение, сколько сама мысль о том, что мирянин (еще не помазанник) может присутствовать в Синоде. Удивительно, но Николай I явно не понимал принципиальной невозможности этого, следовательно, не вполне отдавал себе отчет, что Св. Синод имеет иную природу, нежели Сенат и Государственный Совет. А ведь император считал себя не только верным защитником православия, но и гарантом соблюдения всех ее установлений.

Упование на Бога у Николая I можно встретить достаточно часто, равно как и утверждение, что в своей стране он безверия не допустит[240]. И это упование, как и борьба с безверием, в большинстве случаев воспринимались в качестве политической декларации, поскольку было известно, что император – сторонник административных мер воздействия. «Разве веротерпимость тождественна с безверием? – патетически вопрошал вскоре после смерти Николая I, в середине 1855 г., гражданский губернатор Курляндии П. А. Валуев, – Разве нам дозволено смотреть на религиозные верования как на политическое орудие и произвольно употреблять или стараться употреблять их для достижения политических целей?». Валуев задавался вопросом, более ли нуждается Церковь в помощи правительства к развитию ее внутренних сил, чем в насильственном содействии к обращению уклонившихся или воссоединению отпавших?[241]