Яркие люди Древней Руси

Павсирий быстро исполнил великосхимный обряд, который, коли рядить его по всей строгости, долог, но, если постригающийся при смерти, дозволяется и поспешность. Все положенные моления монах не прочел, а лишь мысленно перечислил; волос отсек малую прядь.

– Всё, ты боле не князь Мстислав, а схимник Мисаил. Кайся в грехах, потом я тебе их отпущу, и Бог примет твою душу.

Умирающий, доселе лежавший с закрытыми глазами и лишь блаженно улыбавшийся, когда легкий перст касался его чела или волос, разомкнул очи и удивился, как ясно они стали видеть. Посмотрел на потолок. Оттуда через дымоход сочился золотистый луч.

– Жизнь я прожил хорошую, жалеть не о чем. И каяться мне не в чем. В храм к исповеди я ходил, посты блюл, от жены не блудничал, вина отродясь не пивал – не люблю. А что неубийственную заповедь нарушал, так мой духовник сказывает: государю это не в грех, государь клялся перед Богом оберегать свою землю и своих людей от злых делателей, и потому Бог ему кровопролитство прощает.

– Лукавый у тебя духовник, Лукавым же к тебе и приставлен! Кровь ты проливал не в обережение доверенных тебе чад, а ради потешного беснования!

Новонареченный Мисаил удивленно перевел взгляд на сурового исповедника и только теперь рассмотрел страшный шрам.

– Кто это тебя так? Левша рубил, вроде меня.

– Ты и рубил. Двенадцать лет назад, на Липице. Я у князь-Юрия дружинник был. Побежали мы, вы погнались. Я оглянулся, крикнул: «Не убивай!», а ты зубы оскалил, будто хохотно тебе… Мне потом твой оскал долго по ночам снился, только молитвой избавился. Ныне явил Господь великое чудо. Привел тебя ко мне.

Испугаться Мисаил не испугался, только изумился.

– И вправду чудо! Хотя что ж, я сорок лет в бранях. Не ты первый, мной когда-то пораненый, кого я на пути встретил. Но, видно, последний. – Улыбнулся собственной шутке. – Что ж, силы у меня в членах нету. Кричать, на помощь звать я не стану. Душить меня будешь или как?

– Нет у меня на тебя злобы. Одна благодарность. Твоим клинком Господь меня из кривды к правде повернул, душу мою спас. Хочу и я тебе, кровопийце, душу спасти. Всё положенное исполню. И грехи отпущу, и тайн причащу. Только очисти сердце, покайся. За ту же Липицу, где по твоей лютости мало не десять тысяч жизней сгублено, да почти все не в битве, а после нее, когда ваши нас гнали, без жалости убивали. Ты приказал. Помнишь, как кричал: «Руби псов суздальских, ребята, коли!»?

Лежащий содвинул веки, вспоминая.

Суздальская рать стояла на Авдовой горе, над топким оврагом – не подступишься. Спустишься – в грязи увязнешь. Потом карабкаться по крутому склону в кольчуге, с щитом – тяжко. Союзники, Константин с Владимиром, убеждали: «Отступим, Мстиславе». А как отступать, если все припасы в походе съедены, всё серебро потрачено? Отступить – войну проиграть без боя. Хуже позора не бывает.

Утреннее апрельское солнце било прямо в глаза, волновало и пьянило, пронизывало золотыми стрелами насквозь. Мстислав и сам стал, как солнечный луч, такой же легкий и жаркий. Это подступал ратный хмель, такой сладкий, что никакому вину не сравниться – потому-то никогда и не бражничал.

– Ребята! – звонко закричал он, скидывая на землю шлем. – Снимай кольчуги, бросай щиты, скидывай сапоги! Мы к ним туда пухом взлетим!

Воздел секиру и ринулся вниз, невесомый, даже не глядя, бегут за ним воины или нет.

Ошеломили, опрокинули, развеяли суздальцев по ветру. Мстислав не помнил, как ему подвели коня – только как несся по полю, за бегущими спинами. Присмотрит одну – взмах, удар, хруст. И еще, и еще. Загадал, что порубит тридцать и еще троих, на удачу, а зарубил больше.

Ах, какой был день! Великий, один из лучших.

Улыбнулся. Прочел исповеднику по памяти из «Книги Судей» про Гедеона:

– «И погнались израильтяне за мадианитянами, и перехватили их у переправы, и преследовали, и убили, а головы принесли за Иордан». Чем угодный Господу воитель Гедеон отличен от меня? У нас, государей, не такие смертные грехи, как у вас, простолюдов. Самый худший грех – навредить своей отчине. Если б я там, на Липице, суздальцев отпустил, они бы снова поднялись, и был бы я своей отчине вредитель. Нет, монах, не в чем мне каяться. И не тебе о княжьей чести судить. Я ее никогда не ронял.

– Никогда, говоришь? – Старец покачал клобуком. – А кто татарских послов, с миром к тебе пришедших, велел убить? Это было по чести?

Мисаил прищурился.

– Откуда про то знаешь? Тебя там не было.

– На переправе живу. Тут всякие люди странствуют. Были и такие, кто с тобой на Калку ходил. Сказывал мне один галичанин, как степные люди мириться пришли, а тебе, волку лютому, повоевать хотелось.

Умирающий опять закрыл глаза.

Зримо, как наяву, вспомнил другой весенний день, тоже солнечный. Запах разнотравья, свежий ветер, колышащий полотно шатра.

Двое низкорослых, смуглых, плосколицых говорят по-кипчакски – не так, как свои, ближние половцы, но понять можно. Мстислав сызмальства знал язык Степи, и с женой Марией первые годы, пока не обрусела, тоже разговаривал на ее родном наречии.