Ярлыки

Иногда они покупали китайскую еду и съедали ее в его квартире в промежутке между ее занятиями в школе и вечерней работой официанткой. Но необходимость отбиваться от притязаний Элистера, которые возрастали прямо пропорционально его помощи, отравляли ей эти обеды. Ей нравилось слушать, когда он говорил, что без ума от нее – это льстило ее самолюбию, но она не хотела, чтобы ее первая взрослая связь началась среди пустых жирных картонок из-под еды. Это не совпадало с ее представлениями о том классе, которому, как она решила, должен соответствовать каждый аспект ее жизни. Элистер не настаивал. После первых нескольких попыток он вернулся к обсуждению планов, как сделать деньги – его мозг все время работал в этом направлении. Он распустил свою рок-группу, которая так ничего и не достигла, и начал обходить расплодившиеся в Нью-Йорке бутики, предлагая им организовать паблисити. Он тоже учуял в Маккензи потенциал. Ее модели были оригинальны, сумасбродны и новы. Его одобрение и вера добавили ей самонадеянности. Она начала нуждаться в его комплиментах так же, как в чашке кофе по утрам.

Иногда она приходила домой в семь часов вечера. Поскольку Голдштайны из-за несварения желудка у Эйба всегда ели рано, обед ко времени ее возвращения уже бывал закончен. Маккензи усаживалась с матерью на кухне, ела то, что оставляли для нее теплым, и рассказывала, как прошел день.

– Твоему отцу хотелось бы видеть композиции, которые ты делаешь в школе, дорогая, – однажды вечером сказала Эстер. Стоял декабрь, было холодно, и она приготовила свой знаменитый борщ.

Маккензи сделала круглые глаза.

– Господи, почему? Ему не нравится то, что я делаю, он не понимает этого. Это доходит даже не до всех преподавателей в школе.

– Но почему ты не стараешься понравиться своим преподавателям? – спросила Эстер.

– Прежде всего, я должна понравиться самой себе! – выпалила Маккензи.

У Эстер вырвался душераздирающий вздох. Ее роль заключалась в поддержании мира, в том, чтобы быть своего рода буфером между взбалмошной дочерью и раздражительным мужем.

Позднее Эйб Голдштайн совершил паломничество в комнату дочери, предварительно громко постучав. Она переворачивала листы своего альбома для набросков, разукрашенного неоновым фломастером. Эйб взял альбом, водрузив на нос очки. Он рассматривал ее мини-юбки в комплекте со светящимися париками, коротенькие майки с рукавчиками, одежду для диско с дырками, прорезанными на спине или над животом.

– Это как странички юмора в воскресной газете, – заметил он, возвращая альбом.

Маккензи засмеялась.

– Хорошее определение, папа. Именно так девочки хотят выглядеть: «поп», «оп», сумасбродными и забавными.

– М-да? – Эйб недоверчиво пожал плечами. – Ты знаешь, что мы сегодня продаем так, словно у людей не будет завтра? Домашние му-мас.

– Что это?

– Похоже на женские халаты, но с дикими гавайскими рисунками, многоцветными. Девятнадцать девяносто пять, и хорошо идут.

– Это здорово.

– Думаешь, ты в состоянии придумать такую ерунду, – спросил он, – вроде этих му-мас?

Маккензи пожала плечами.

– Не знаю. Полагаю, что смогу. Если кто-нибудь приставит револьвер к голове.

Эйб повернулся и присел на край кровати, глядя ей в лицо.

– Твои братья очень успешно работают в магазине. Они не жалеют, что пошли в этот бизнес. Ты тоже когда-то неплохо продавала по уик-эндам, помнишь? Мой план – подготовить вас всех для дела. Я не вечен, у меня уже нет сил.

– Ты это говоришь годами.

– И с каждым годом я становлюсь все слабее. – Его взгляд как будто говорил: «Вы об этом еще пожалеете», надеясь вызвать в ней чувство вины. – Если ты когда-нибудь вздумаешь покинуть свою школу, я устрою тебе твою собственную мастерскую. Если мы увидим, что что-то хорошо продается, ты сможешь быстро сделать выкройки, и мы найдем пару швей. Мы устраним посредников. А тебе самой шить не придется, как до сих пор. Что ты на это скажешь?

Маккензи покачала головой.

– Мне нравится мое дело. Это то немногое, что мне всегда нравилось – самой конструировать одежду, а затем изготавливать ее. Я не хочу копировать чьи-то модели. У меня есть мои собственные!

– Эти? – Он захлопнул альбом с набросками. – Но какие люди станут носить такое? Чудаки?

– Да! Чудаки вроде меня!

Он взглянул на ее узкую кожаную юбку и белые чулки в рубчик.

– Это не шутка! С моей точки зрения, ты одеваешься как чудачка!

Она рассмеялась.

– Вот и хорошо! Я и хочу, чтобы такие люди, как ты, думали, что я выгляжу как чудачка! А для меня чудачки – эти твои домохозяйки из Бронкса в их гавайских му-масах! Они не имеют ничего общего с модой!

– Мода – это то, что носят женщины! – закричал Эйб.

– Ух-ух! – ответила Маккензи. – Мода находится впереди всего этого!

– Впереди! – Эйб скорчил гримасу. – И ты думаешь, что сделаешь деньги на этой ерунде? Школа не учит тебя самому главному – как заработать на жизнь!

Маккензи тоже встала, стараясь сохранить спокойствие:

– Я заработаю на жизнь! Но я могу конструировать только ту ерунду, которую я считаю хорошей!

– С моей точки зрения, это просто упрямство! – выпалил он и выскочил из комнаты.