Ярослав Мудрый

Леса становились гуще и гуще, — видно, где-то неподалеку должна была быть большая река, однако Сивоок шел уже много дней, а речки не было, иногда сквозь камень пробивался ручеек, который сразу же и исчезал в камне, адская духота стояла в лесах; дошедший до отчаяния Сивоок молил Богов, чтобы послали ему даже врага, хотя бы маленькое людское жилище, ему казалось, что он пересек Болгарское царство с юга до самого Дуная, никого не встретив, никого не увидев.

К берегу реки он вышел совершенно неожиданно, да еще и оказался сразу под крутой стеной, сложенной из огромных каменных глыб. И хотя стремился перед этим к людскому очагу, невольно попятился назад в заросли, сделал огромный крюк, прежде чем отважился снова выйти к реке, чтобы испить воды и издалека посмотреть на неожиданное в этом диком краю укрепление.

И когда, упершись руками в круглые голыши, склонился над водой, — еще не обмочив даже губ, услышал совсем близко позади негромкое:

— Чедо![18]

Он оглянулся, но никого не увидел. Подумал, что негоже ему бояться первого встречного, снова наклонился над водой, начал пить.

— Чедо! — снова послышалось позади него. — Хей, Божидар! На тебе думам![19]

Сивоок вскочил на ноги, повернулся к дереву, откуда отчетливо доносился человеческий голос, приготовил заостренную палку, служившую ему оружием. Из-за дерева вышли два до смешного бородатых человека, в грубошерстяных темных плащах, подпоясанные широкими кожаными ремнями, за которыми у обоих посверкивали топоры с длинными топорищами.

— Защо се плашиш?[20] — улыбаясь в глубочайшей глубине своей дремучей бороды, ласково спросил один из них.

Так Сивоок оказался среди братии монастыря «Святые архангелы». Два инока — Демьян и Константин, а проще Тале и Груйо — вышли в то утро в лес нарубить дров и встретили там бродягу-руса. Назвали его Божидаром, считая, что послал юношу к ним сам Бог, а потом игумен монастыря Гаврила еще больше удивился меткости этого имени для Сивоока, когда увидел, как легко усваивает русич болгарскую и ромейскую грамоту, а еще легче — великое умение украшать книги и писать иконы, умение, которое дается людям так редко и дается уже впрямь самим Богом.

Сивоок не знал: в самом ли деле это врожденный дар или вспыхнули в нем необычные способности, вызванные отчаянием.

Ибо бежал из одной неволи, а попал в неволю тройную.

Первая неволя — монастырь, мрачнейшее сердце замерло бы от одного лишь взгляда на эту суровую обитель. Горы, леса, непроходимые дебри. Вид здесь — словно был от сотворения мира: вздыбленные громады камней, извечная взъерошенность деревьев, черные громы вод в пещерах и пропастях. А над всем этим, в каменном поднебесье, скрытый за непробиваемыми, невесть кем и когда сложенными из серых гранитных глыб высоченными стенами, — жалкий лоскуток земли, шершавые окаменевшие кладбищенские кипарисы, длинные ряды выдолбленных в материковой стене гнезд-келий. Кельи громоздились одна над другой несколькими этажами, так что становилось страшно от одной мысли о человеческом существовании в самых высоких норах, но потом ты убеждался в ошибочности своего первого впечатления, ибо монастырь был расположен так, что здесь в самую страшную жару веяло горной прохладой, а когда кто-нибудь умудрялся еще хотя бы капельку подняться над уровнем этого пристанища, выдолбив для себя келью над остальной братией, то имел возможность самым первым встречать прохладные потоки благословенного болгарского белого ветра, которого так не хватало человеку внизу. Сивоок долбил для себя келью сам, ибо здесь напрасно было бы надеяться на готовое, место выбрал самое холодное, как и следовало пришельцу из далекой северной страны. Бил камень и забывал про несчастья, испытанные доселе, готов был днем и ночью не бросать тяжкую работу, лишь бы только найти забвение и отдохнуть душой, но с первого же дня ему дали понять, что в «Святых архангелах» существуют твердые правила, нарушать которые не дано никому. Прежде всего эти правила касались молитв.

Посреди монастырского дворика стояла старая каменная церковь — протатон. Стук в огромную деревянную колоду созывал несколько раз в сутки всю обитель на молитву, в том числе и в полночь, когда слабый голос человека слышнее всего Богу Непременной молитвой отмечался также восход солнца, которым здесь начинался отсчет часов новых суток, хотя все равно трудно было отрешиться от гнетущего убеждения в том, что время здесь остановилось навеки, годы не исчисляются, часы не отмеряются, только дни текут за днями в монотонности молитв, в непрестанности тяжелого труда, который часто кажется напрасным, ибо не знаешь никогда, кому попадет и попадет ли вообще в руки пергамент, над которым склоняешься в течение многих месяцев, а то и лет.