Ярослав Мудрый

Несколько десятков мужчин, одичавших и душевно очерствевших от одиночества. Никогда не стриженные головы, волосы собраны под скуфьей, огромные черные и рыжие бороды, лишь глаза поблескивают да выдаются носы. Встречаясь, иноки взаимно целуют друг другу руки. Видимо, никто из них никогда не изведал женского поцелуя, а теперь и вовсе не испытает его, ибо в «Святых архангелах» запрещено появление не только женщин, но вообще какого бы то ни было существа женского пола. Не может быть тут ни курицы, ни ослицы, братия не пьет молока, не ест яиц, горячая пища запрещена также, чтобы не разжигать тела. В монастырской трапезной на стене картина Страшного суда, где карают грешников, которые объедались и опивались в мирской жизни. Посреди трапезной — амвон, с которого один из иноков во время обеда должен читать Священное писание, в то время как братия торопливо глотает фасоль с оливками или овечий сыр с сухим хлебом; игумен, сидящий в конце стола, может в любой миг зазвонить в колокольчик — и тогда конец обеду, нужно молиться, и никому нет дела до того, успел ли ты там что-нибудь перехватить, выпил ли свой стакан вина, единственную здесь радость для многих, в особенности для тех, которые выполняют только черную работу и никогда не будут посвящены в высокое искусство создания и оформления книг.

Сивооку, который даже в скитаниях на тяжелой работе при Какоре все же привык к широкому вольному миру, обитель «Святых архангелов» показалась хуже тюрьмы. Когда он малость пришел в себя с дороги, познакомился со всеми монастырскими регулами, ему стало так страшно, будто он завтра или послезавтра должен был умереть и его похоронят вон там, за кипарисами, под стеной, на крошечном монастырском кладбище, где виднеется один лишь крест, а потом, через несколько лет, откопают его кости, отделят от них череп, ссыплют в длинный дубовый ящик — «костницу», а на черепе напишут над глазными впадинами имя владельца и выставят рядом с другими в каплице. Что напишут — Сивоок, Божидар или Михаил? Потому что имел он теперь сразу три имени, получил третье после принятия креста.

Вот здесь следует сказать о второй неволе, в которую попал Сивоок.

У Какоры каждый мог иметь своего Бога. «За Богов ваших и грехи ваши не отвечаю!» — выкрикивал пьяный купец. Были у него христиане, были сторонники Бога Иеговы, были мусульмане, более же всего было таких, как Сивоок, — язычников; каждый хранил своих Богов, придерживался своей веры, никому не чинил препятствий, никто никого не принуждал принимать иную веру.

Однако в «Святых архангелах» Сивоок должен был принять крест на следующий же день и без всяких колебаний и сопротивления, иначе он оказался бы за воротами монастыря, снова одинокий и бессильный среди одичавшей пустыни, гор и лесов.

Игумен позвал Сивоока в свою келыо, посадил на самодельный деревянный стул, не стал удивляться, что русич до сих пор не сподобился крещения, не спрашивал о его желании, а только изложил ему очень сжато неизбежность всемогущей новой веры. Христос сказал: «Идите и обучайте все народы». Святой Мефодий, который разнес великое учение по многим землям, однажды направил своего посланца к одному северному властелину и велел ему сказать: «Хорошо было бы, сын мой, если бы дал окреститься добровольно на своей земле, в противном случае будешь взят в неволю и вынужден будешь принять крест на земле чужой, попомнишь мое слово».

Еще говорил игумен, но это уже были только повторения сказанного ранее, а у Сивоока перед глазами стоял тот далекий тяжелый крест на первой могиле его жизни, на могиле деда Родима, и еще один крест — на монастырском кладбище, над каким-то горемыкой иноком. Вот так жил, метался по белу свету, где-то сражался, где-то ел и пил, случайно поцеловал одну или нескольких женщин, а закончилось все тем, что оказался между двумя крестами, и дальше идти некуда, заперта твоя жизнь между этими мрачными знаками, ненавистными и тяжкими, будто окружающие горы, которые придавили, кажется, весь мир.

И вот так, страдая в безнадежности и безвыходности, принял Сивоок крещение, принял еще одно имя — Михаила, носил теперь под толстой шерстяной рясой на замусоленной ниточке кипарисовый крестик, была теперь у него новая вера, на которую мог опираться, как старик на посох, и надеяться, как тот старик на крутую горку.

Но радостей новая вера не принесла, дала она лишь подавленность духа, воспринималась как тяжелейшая, наверное, неволя, и, быть может, чтобы забыть эту неволю отбросить ее, так отважно и легко углубился Сивоок в новое для него дело — украшение книг и писание икон на деревянных досках, открыл в себе способность, рожденную ненавистью, тогда как игумен Гаврила обусловливал это просветлением заблудившегося тавра.

Что же касается неволи третьей, то угнетала она не одного лишь Сивоока и даже не обитель «Святых архангелов», а все Болгарское царство, о чем следует рассказать особо и более подробно.