Язык и философия культуры

Поэтому единственный способ положить конец спору — это избранный нами субъективный путь. Он субъективен, и тем не менее ведет к совершенно объективной дефиниции искусства. Ибо, если художник обращает природу (под которой мы понимаем совокупность всего, что может быть реальным для нас) в предмет искусства, то искусство и есть изображение природы посредством силы воображения — определение, которое не отличается отданного выше (гл. III), а лишь выражает то же самое с объективной точки зрения.

Такое изображение не может быть иным, нежели прекрасным, потому — что оно есть создание силы воображения. В искусстве не может не заключаться преобразованная природа, ибо искусство переносит природу в иную сферу. Сама же дефиниция определяет, какая красота должна принадлежать искусству, какое преобразование должна испытать природа, — именно то, что само по себе влечет за собой этот перенос в чуждую среду.

VIII. Второе достоинство искусства на стадии высшего совершенства:

целостность (Totalitat). Двоякий путь обретения таковой

Итак, мы показали, как поэт достигает идеального. Однако то, что мы утверждали выше, содержало гораздо больше: мы говорили, что поэт добивается целостности; при этом мы пользовались словом „мир", и это слово не должно было остаться метафорой.

Мир — замкнутый круг всего действительного — можно рассматривать двояко: исходя из предметов, какие он обнимает, или исходя из органов, какими человек вбирает в себя эти предметы. Ибо лишь постольку, поскольку он обладает соответствующими органами, для него может наличествовать внешний мир.

Поэтому и поэт, стремясь к целостности, может достигнуть ее лишь двояким способом: он пробегает либо кругом объектов, либо кругом чувствований, ими вызываемых. Первый способ — это способ описательный, второй присущ лирическому поэту, хотя и тот и другой могут обмениваться своими методами, поскольку речь идет не о непосредственном, а о конечном воздействии их поэзии.

Поэту нетрудно достичь цели тем или другим способом. Все различные состояния человеческого существа — а поскольку мы смотрим на природу именно с этой точки зрения, то и все силы природы — столь близкородственны между собою, они так поддерживают и так подпирают друг друга, что нельзя живо изобразить одно из них, не приняв в поле зрения весь совокупный их круг. Особенно это относится к поэту, который пользуется описательным методом. Для такого поэта жизнь столь богата отношениями и ему так легко изображать их значительным для человека образом, что ему оказывается достаточным лишь несколько развить случайно воспринятый материал и несколько индивидуализировать намеченные фигуры. Тогда он на каждом шагу будет натыкаться на такие жилы, которые можно сделать важными для духа, и постепенно сможет исчерпать всю ту массу предметов, которые предстают и раскрываются его взгляду.

В этом искусстве представлять целую жизнь фантазии или целого человека с его сокровенным нутром, а стало быть, в искусстве охватывать сразу все, что способно тронуть человека, никто не превзошел древних. Каждый гимн Пиндара, каждый сколько-нибудь пространный хор трагических поэтов, каждая ода Горация пробегают один и тот же круг, но только с бесконечно переменчивым многообразием. Величественные боги, сила судьбы, зависимость от них человека, возвышенное настроение ума, мужество и доблесть человека, стремящегося утвердить свое существование вопреки судьбе, или даже взять над нею верх, — вот предметы, какие поэты изображают непрестанно. И насколько же иначе, насколько живее, богаче, чувственно-явственнее рисовал все это Гомер! И не только в целой поэме — в каждой из песен, почти в любом месте поэмы перед нами целостность жизни, так что душа вдруг начинает уверенно и незатрудненно решать, что такое мы сами, на что мы способны, почему страдаем и чем наслаждаемся, в чем правы и в чем виноваты.

Отсюда успокоение, какое испытывает всякая чисто настроенная душа при чтении древних; отсюда же и то, что состояние страстного бурления чувств или бессильного отчаяния всякий раз ослабляется или напрягается, достигая либо покоя, либо мужественной твердости. Ибо если человек может в целом обозревать свои отношения с миром и с судьбой, то он не испытывает недостатка в этом покое, — в котором — дыхание силы. И только тогда, когда человек останавливается на месте, именно в тот момент, когда внешняя сила берет верх над его внутренней силой и вызывает в нем внутреннее беспокойство, то есть разрушается его внешнее равновесие, — только тогда возникает чувство отчаяния. Однако место, отведенное человеку в действительности, столь благоприятно, что стоит только ему завершить круг явлений, которые предоставляет ему фантазия в эти сурово-трогательные мгновения, когда сводит он счеты с судьбою, как немедленно восстанавливаются покой и гармония.