Идеализм-2005

— Не, мы политические, — ответил азербайджанец, поднимаясь. — Убирать там или чистить че-то, — не будем.

— Хуй с вами, с мудаками.

И ушел.

Через пару минут по коридору с тряпкой носился кто-то из беспризорников.

— Шамиль Басаев крут. Только он тут настоящий революционер остался, — Дарвин завел после физкультуры вдохновленную Пашей пропаганду исламского терроризма.

— Нет, эсеры круче были, — возразил я, — ближе нам.

— Эсеров сейчас нет, а Басаев есть.

— Вопрос не в том, есть или нет, а в том, есть ли для тебя.

— Как это?

— Ну как сказать. Вот Ивана Каляева нет, но он меня вдохновляет и всегда будет вдохновлять. Он есть для меня, хотя я его никогда не видел. Вообще это нормально, воевать за то, чего нет сейчас и чего сам не видел.

— Блин, ты о чем?

— Помнишь же Настю из СКМ?[16] Она живет же на севере Москвы, на «Владыкино». Я когда с ней встречался, то пропускал закрытие метро, если у нее задерживался. И шел домой через всю Москву. Часам к пяти утра добирался пешком до «Курской», а оттуда уже по прямой ехал на первом поезде. Приятные прогулки, в общем. Только знаешь, что я думал. Быть как эсеры, воевать и погибнуть на войне за революцию, это же круче всего. Лучше любых там отношений. Это прямо как будто видения у меня теми ночами были. Эсеров нет, но я их видел, почти как тебя сейчас.

— Леша, ты чего-то загнул, — Дарвин нахмурился, — Басаева Путин боится. Надо объединяться с теми, кого Путин боится. То есть сейчас, не сто лет назад, как ты говоришь, а сейчас, только Басаев остается.

— Ну, у нас самих все впереди еще. Ты не веришь?

— Верю, Леха.

Я действительно так думал, что все еще впереди, и что мы, нацболы, будем кидать бомбы, как Каляев.

На побелке мы выцарапали крупными, во всю стену, буквами: «Да, Смерть!»

Вечером менты посадили в соседнюю камеру совсем еще молодую девушку. Ей лет пятнадцать с виду было.

— Это проститутка местная малолетняя, — с гаденькими ухмылками пояснили мусора.

Через день нас повезли на суд продлять срок содержания в слецприемнике. В «газели» с нами ехали несколько дюжих ОМОНовцев. За окном шел снег, засыпал лед на Волге, красный Нижегородский кремль. Мы приехали сюда, в этот город, навели шороха. Теперь с ОМОНом катаемся.

Суд стал локальным событием. Пришли журналисты. ФСБшники притащили «вещдоки» — флаги, отобранные мусорами на акции, древки, листовки. Хотя формально все это никакого отношения к делу не имело.

Все закончилось быстро. Жирная тетка в мантии продлила срок содержания до тридцати суток, или пока родители не заберут. Также с ОМОНом поехали обратно.

Но теперь государство решило активно вмешиваться в нашу арестантскую жизнь. Нас сразу рассадили по трем разным камерам. Встречаться мы теперь могли только в столовой.

— Пришли утром ФСБшники, вывели в отдельный кабинет, дали пиздюлей, — рассказал Дарвин в обед на следующий день, — хотели, чтобы подписал бумагу о сотрудничестве.

— Не подписал?

— Бля, Леха, не смешно.

— Не смешно, — я задумался на пару секунд. — Может, вскроемся?

— Или голодовка?

— Вот голодовка — хуйня, — вмешался Риза.

— Да, лучше вскрываться, — одобрил Дарвин.

— Давайте, короче, так — если еще что-нибудь такое повторяется, разбиваем прямо тут, в столовой, что-нибудь, и вскрываемся, — я высказал мое окончательное решение.

— Придется, хули делать.

— Согласен, надо вскрываться, — кивнул маленький азербайджанец.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись: «Вы у нас, бляди, еще напляшетесь».

— Эй, вы, трое, — на горизонте нарисовался мусор, — давайте по камерам. Вскрываться не пришлось. Ни Дарвин, ни я не были сиротами, мы выросли в обычных российских семьях. Надо признать, что при массе патологий семья гарантирует ряд юридических преимуществ. Ни меня, ни моего друга на несколько месяцев в нижегородском спецприемнике родственники оставлять не намеревались.

Дарвина родители забрали на следующий день после того разговора. Еще через сутки за мной приехала моя матушка. Ризу азербайджанская родня тоже в беде не оставила.

В первых числах февраля я вновь был в Москве. Массовых увольнений на Горьковском автозаводе так в том году и не произошло. Наша ли это заслуга — не знаю. Но короткий срок в неволе того, конечно, стоил.

Свадьба

Рома позвонил мне сразу же, как я приехал из Нижнего.

— Здорово, Леха! Как оно? Как детский спецприемник?

— Привет, Рома! Хорошо все, отлично вообще!

— Молодец! Давай по телефону много не будем. Увидимся — расскажешь.

— Ага.

— Такая еще к тебе тема. Ты завтра к нам на Кузьминки сможешь подъехать? Только это рано утром надо.

— Смогу, конечно. А во сколько?

— К семи тридцати утра.

— Да, точно смогу.

— Отлично, Леха! Тогда ждем завтра.

— Понял, буду.

Я знал, что у Ромы и Лены на следующий день была свадьба. Нацболы собирались к ЗАГСу в середине дня.

«Может, с чем помочь надо? — подумал я, — или еще какая тема, чего по телефону не скажешь».

Утром я надел выглаженную черную рубашку, выстиранную зеленую бундесверовку поверх нее, сунул «удар» в карман куртки.

Вышел на улицу. В темноте прохожие утаптывали февральский снег на тротуарах.