Идеализм-2005

— В народе надо пробудить любовь к справедливости, — говорил Абель на собрании Московского отделения недели за три до акции, — мы показываем, что за эту справедливость надо стоять всем вместе.

Мы пытались донести до народа простые вещи: от шоковой терапии 90‑х пострадали все. Для многих потеря вкладов стала настоящей катастрофой. Кто-то из-за этого погиб. Власти кинули всех нас, обошлись с нами, как со скотом, это ведь мы голодали, умирали, спивались, когда они превращали фабрики в бордели и казино. Так давайте вместе потребуем свое. А если не отдадут, а они не отдадут, что ж, они сами тогда нам вариантов не оставляют. Да, мы пока проигрываем, мусора, чекисты, чиновники выходят победителями. Мы смелы, решительны, но нас мало. А когда нас будет много — они не выстоят.

Государственному произволу мы противопоставляли солидарность. Наши акции казались нам катализатором этого прекрасного человеческого чувства, без которого невозможно никакое восстание. Солидарность и разговор народа с властью на языке силы — вот и весь рецепт революции.

Но в России мы имели дело с обществом-инвалидом, обществом-уродом. Государство нас за людей не считает, но это пустяки, в общем, с этим можно справиться. Проблема в том, что нам самим друг на друга совершенно наплевать.

Местные трусость и эгоизм не имеют аналогов в современном мире. Среднестатистический житель какого-нибудь центрального региона нашем страны боится чиновников и ментов, и у него есть на это куча причин. При этом он жене, ночами под боком лежащей, доверяет еще меньше, чем упырям в форме. А сосед по лестничной клетке вообще как другая, неизведанная вселенная. Ни о какой взаимопомощи, солидарности, простом сострадании в такой ситуации не может быть и речи. Атомизация, одиночество, страх — отсюда и засилье нелепых религиозных культов, черных магий, гаданий. И другие индивидуальные психологические проблемы, ставшие общественной эпидемией: склочность, неспособность выслушать чужое мнение, житейская повседневная трусость.

Мы, конечно же, видели эти симптомы и предлагали лекарства. НБП всегда выступала за всеобщую легализацию огнестрельного оружия. «Огнестрел научит людей взаимоуважению», — пояснял нацболам Абель. Оружие уравнивает в известной степени не только физические возможности. Вооруженные люди относятся друг к другу, как к равным. А эта ведет к преодолению отчуждения.

Свобода немыслима без искоренения отвратительных рабских черте характере людей. Свободное ношение оружия излечило бы наше общество от склочности, склонности к сплетням, к интригам за спиной. Наш сограждане научились бы слушать и уважать друг друга, относиться к друг другу, как к равным. Следующим шагом неизбежно стало бы свержение тирании.

Освободительный проект — это вооруженные смельчаки, которые не идут им на какие компромиссы, которым есть дело до любой несправедливости. Что-то вроде «Приморских партизан», в масштабах всей страны. НБП, конечно же, не вышла на такой уровень. Но мы пытались напомнил людям об их достижимой свободе. Уже за это российское государство закрывало нас в тюрьмы, бросало против нас наемников. Антона Страдымова, Лазаря, который тоже участвовал в захвате Сбербанка, это государство убило в январе 2009 года.

* * *

Ровно десять часов утра. Я и Жека, нацбол из Юго-Западной бригады, выходим из поезда на платформу. Посреди «Таганской-радиальной» стоят по парам шестеро партийцев.

Мы замечаем друг друга в утренней толпе. Переглядываемся, выдвигаемся к эскалатору.

Наружная группа рассыпана за вестибюлем. Я смотрю на Ленина, он смотрит на меня. Мы шагаем мимо. Все очень хорошо, без всякой суеты. Комильфо.

Из-за припаркованных автомобилей выходят журналисты и Борщ. Они идут за нами, метрах в двадцати.

Исходные позиции заняты без единого слова. Очень по-нацбольски, на пятерку прямо.

Впереди — бело-зеленый пятиэтажный дворец посреди ровной площади. Под ногами камень, снег начисто убран. На нас почти одинаковые черные куртки. Но народу вокруг много, и наше подозрительное скопление молодых людей все равно не разглядеть из-за прохожих.

Последние метры перед входом мы идем совсем тесно друг к другу. Я поправляю фаер в рукаве. Журналюги распаковывают оборудование.

Сонный мент с автоматом на плече ебальником толью щелкает. Камеры и штативы не производят на него никакого впечатления. Уже, значит, первая удача.

— Сейчас! — произношу негромко, но отчетливо.

Мы срываемся с места в бешеный спринт и за пару секунд добегаем по лестнице до пропускного пункта на втором этаже. Зажигаем фаера, перепрыгиваем через турникет-вертушку, через кресло охранника.

— А-а-а, что-о-о! — вопит охрана в зеленой форме.

Все, мы на балконе. Разворачиваем баннер. Летят листовки. Горят красные фаера.

Отчаянно визжит какая-то сирена.

Из кабинетов, из будок, из каждой банковской щели лезут менты и охранники, в руках Калашниковы, приготовленные к бою. Журналисту внизу, в холле, под захваченным балконом, кричат:

— Не стреляйте, это не ограбление, а политическая акция.