Идеи в масках

— Здравствуйте, — сказал он своим сухим и как — будто досадливым голосом.

Я молча отвесил глубокий поклон.

— Я прошу вас играть.

И он отвернулся к саду. Рука, игравшая брелоками, остановилась. Я вынул скрипку и тихо стал настраивать ее. Император нетерпеливо оглянулся на меня сердито — вопросительными глазами. Я еще раз поклонился и провел смычком по струнам. Он сейчас же отвернулся к окну.

Боже мой… как я играл! Это была прелюдия к нашему разговору, потому что я решил поговорить с ним… Да я решил. Да поможет мне Бог! И прежде нужно очаровать лютого зверя, размягчить, расслабить, изнежить его… Самое розовое, самое сладостное и нежное давал я ему, самое грустное, полное чистых, как роса, слез… Лучи заката, бесконечно более печального и святого, чем тот, который он созерцал, песнь заходящего солнца, прозрачную, широкую, задумчивую… Она ширилась и переходила в горячий религиозный экстаз, умиленный и восторженный… и, оборвавшись на середине, она глухо зарыдала, моя скрипка зарыдала, трепеща и содрогаясь, как горько обиженное дитя на груди матери — природы… как жених на гробу умершей невесты… Я опустил скрипку. Он смотрел в сад, залитый оранжевым странным светом. После минутной паузы я начал со страшно бьющимся сердцем:

— Государь, музыка — душа жизни, мира… Государь, вы видите, вы чувствуете, вы слышите, как печальна жизнь, как преходяща! Государь, мы все скоропреходящие цветы, государь!.. О! Надо любить друг — друга, сливаться друг с другом, как звуки сливаются… Ведь над нами смерть, государь. Любовь, мир, жалость — это красота, грустная красота, которою позолочена хрупкая жизнь наша, но зачем вносить сюда вражду, кровь?.. О, славолюбие!.. О, государь, нельзя не жалеть людей, ведь у них сердца, которые так способны страдать. Горе тому, горе, кто прибавляет на чашку страдания в весах жизни… ради кого льются слезы ненависти и отчаяния, ради кого земля багровеет кровью людской!..

Император смотрел на меня. Мне казалось, что он был удивлен. Но лицо его было в тени, и я видел лишь его гордую круглую голову на фоне окна и умирающего дня.

— Что за чорт! — сказал, наконец, император. — Вы священник или масон? Неужели вы думаете, что если мне нравится ваше птичье чиликанье, то я позволю вам учить меня жить?

— Государь, — ответил я, вспыхнув и весь дрожа, — моя музыка не чиликанье, она бьет из самого моего сердца! Верьте, художник потому и художник, что он более чутко и глубже понимает жизнь: он может учить, государь!

— Может быть, мне и надо было бы знать про вашу душу и подражать ей, если бы я хотел управлять смычком; по несчастью, я управляю мечом и скипетром, а для этого нужна иная душа. Иное нужно, чтобы вас любили женщины, иное, чтобы быть сладкоголосым папским кастратом…

Он встал.

— Играйте, но не разговаривайте, — добавил он и, выходя из комнаты, сказал еще: — Вы можете идти…

Лунный свет

— Что за чудная ночь!

Пауза.

— Да!.. — отвечает раздумчиво звучный баритон.

Я не вижу их. Они наверху, на балконе второго этажа, а я стою у моего окна. Неистово светит луна. Все искрится, серебрится… листья, пруд, белая стена… Тени ровно ложатся на озаренную землю. Легкие облачка вьются изящной белой дымкой на темном небе. Все тихо и, должно быть, счастливо… должно быть, счастливо.

Ничто не спит, но все грезить… В груди растет что-то смутное, щекочущее, страшное и злое… Право, злое…

— Пойте, — говорить женский голос.

— Нет, Нина, не нужно… все так красиво… не хочется звуков, кроме этого шелеста листьев…

— Нет, пойте что-нибудь… хочется вашего голоса… Что-нибудь ласковое.

Пауза.

И бархатный, мягкий баритон вдруг запел красивую мечтательную итальянскую арию. Слов я не разбирал, но звуки были мягки и глубоки, в них трепетало счастье, очарованное на минуту, задумавшееся не надолго, но полное огня и сознания своей божественной силы.

Когда он замолчал, тишина стала еще красивее. Вся природа точно тихонько вздохнула.

Должно быть, она прижалась к нему, потому что она спросила тихо:

— Хорошо вам?

— Хорошо ли? Нина, что за счастье жить, какая прелесть жизнь, какое очарование!..

— Мне хочется, чтобы вы были счастливы… очен, очень счастливы.

Проклятие, проклятие, проклятие. Злое нечто, жгучее, колючее нечто растет в груди и поднимается к горлу; какая-то нетерпеливая судорога пробегает по телу и заставляет стиснуть зубы. О, крикнуть им что-нибудь гадкое, крикнуть: «Молчите! Не мешайте мне спать!» Выругаться. Я прошелся по комнате и опять подошел к окну. А жасмины как пахнут. А в пруду что-то тихо плещется среди чудного столба серебристых искр и бликов.

— Луна… Какая она милая, скромная, тихая, — говорит женский голос.

— Но в ней есть что-то манящее, волшебное, таинственное, — вторит баритон.

Луна. Астарта! Старая, бледная, злая богиня, дразнящая, ядовитая, солнце покойников! Луна, враг мой, пробудительница наболевшей мечты, гробокопательница, бередящая мои раны.

Я грозил ей кулаком. О, ты неумолимая, насмешливая дьяволица!