Идем! или Искусство ходить пешком

Я люблю сидеть в поезде и смотреть в окно. Пока я читаю роман, мимо проносятся пейзажи: Ваксдаль, Тренгерейд, Дале, Эвангер, Восс. Первый снег, первый лед, первый легкий поцелуй снега и холодной каменной ограды внизу, на берегу озера Вангсватнет. Зима, лето, весна — а поезд проносится мимо. Я люблю самолеты. Засыпаю и вижу сны, сплю и просыпаюсь, завтракаю, смотрю телевизор и заказываю вино к обеду, виски к кофе, джин на десерт и постепенно пьянею. И все это в воздухе. Чувство легкости и свободы не покидает меня.

Но больше всего я люблю путешествовать паромом. Заходишь на набережной в терминал и поднимаешься по мостику, а потом ищешь каюту на дне парома. Там, лежа на самой глубине, ты слышишь, как шум машинного отделения сливается с шумом моря, а потом выключаешь свет и отдыхаешь, плывешь, погруженный в огромное чрево. Тебя окутывает ночь, ты вспоминаешь о матери, о ночи, о рождении и смерти. Я начинаю плакать.

Кстати, зачем бродить пешком, если можно плыть? Зачем идти, если можно ехать в машине или лететь? К чему эти медленные и одинокие перемещения в пространстве, все это напряжение и испытания? Против кого направлен этот незамеченный бунт, этот неуслышанный протест, зачем делать что-то иначе, не так, как все? К чему эти сложности?

Это всего лишь попытка.

Идти пешком — это попытка. Попытка привлечь к себе внимание окружающих, проникнуть в их среду, на территорию, в квартал, в дом, в город.

Попытка приблизиться к тем, кто нас окружает.

Попытка, передвигаясь, исследовать происходящее с близкого расстояния.

Интервал, расстояние, лицо, встреча, дорога.

Что такое дорога? Что такое развилка дорог и выбор?

Идти пешком — значит задавать вопросы по любому поводу.

Задавать вопросы обо всем, что мы встречаем и видим.

Что такое горы, вершины, холмы?

Что такое здание, дом, пригород, город?

Что такое собственность, лес, граница, страна?

Что такое справедливость? Кому принадлежат все эти деревья, птицы, дороги, море, нефть, деньги, кто пожинает плоды наших трудов?

Я пытаюсь понять. Но ничего не понимаю. Ничего не решаю.

Ты идешь, выставляя себя на показ окружающим, ты не анализируешь и не высказываешь свои суждения, но откровенно задаешь вопросы.

Ты пытаешься увидеть.

Ты пытаешься описать.

Ты хочешь писать. Путевые заметки?

Ты хочешь писать и путешествовать одновременно.

Но вряд ли это возможно.

Мы не можем изменить общество. Мы можем изменить только самих себя.

Мы не можем изменить язык, мы можем только сопротивляться, бунтовать, критиковать. Я сопротивляюсь.

Мне всегда хотелось разоблачать язык силы, язык, который мы используем и которым злоупотребляем. Я всегда хотел жить иначе, по-другому, не так, как меня воспитывали. С самого детства я бунтовал и поступал не так, как от меня ожидали. Я всегда стремился делать то, что сложнее. Я отвергал то, что проще и легче, выбирал сложные и недостижимые цели.

И чего же я достиг? Ничего. У меня никогда не было работы, я так и не смог обзавестись домом и семьей. Стабильный доход мне тоже не светит.

Что поделаешь. Вот я и сижу в арендованном доме, слушаю цыганскую музыку: «Фанфаре Чиокарлиа», «Тараф де Хайдук», я слышал их композиции в Фёрде, на фестивале народной музыки.

На сцене десять цыган, аккордеон, цимбалы, скрипка-феле и флейты.

Темп нарастает. Цыганская музыка подхватывает и вовлекает в пляс.

Какая цыганская свадьба без этих ярких платьев, а музыка словно хочет сорвать с нас одежды! Прочь пиджаки, туфли, платья! Долой свадьбу, бросай работу, продавай дом и — в путь!

Я снова слушаю музыку, уже в Румынии, она звучит на кассете, в раздолбанной колымаге, на которой мы с Нарве едем из Сигишоары. С нами едут две сестры — учительницы из цыганского села.

Трубы и тромбоны, кларнеты и рожки, корнеты и тубы — адская музыка захватывает нас и доводит до исступления. На заднем сиденье мы выпиваем и горланим песни. Но румынские сестры останавливают машину и инструктируют нас, как вести себя в цыганских семьях. Просто диву даешься — кто сочинил все эти романтические мифы о цыганах? Встречаешь настоящих цыган, и все твои благодушные иллюзии насмарку. Новые впечатления обретают форму и вытесняют старые. Впрочем, и те и другие одинаково поверхностны и эфемерны.

Но в памяти вновь и вновь всплывает эта деревушка, эти картонные развалюхи вместо домов, непролазная грязь дорог, вопиющая нищета в самом центре Европы. Разве можно жить так, как живут цыгане? А ведь я всегда воображал, что у меня с цыганами много общего — бездомность, безденежье, чувство изгнания и одиночества. Но нет, оказывается, наши с ними понятия бедности и бездомности не совпадают. Мы слишком разные, чтобы понять друг друга.

Встречи требуют времени и откровенности, терпения и мужества, у нас нет ни того, ни другого. Мы приезжаем и уезжаем, мы едем удрученные и притихшие, из деревушки и обратно в дом, где нас приютила румынская семья. Здесь мы чувствуем себя привычно. Хотя и немного скованно.