Идиллии

Менялись времена, менялись с ними и люди. Узнали, за что заступался его отец, и всех словно совесть стала мучить, что они не почтили его память, и решили они возблагодарить деда Митро. Большим благодарением: заказали богомазам выписать на иконе образ его, святым его сделать. В самый Димитров день поставили эту икону в церкви, собрались все от мала до велика смотреть на нее, и поп вышел из алтаря поведать о его страданиях. И как тут разрыдалась баба Митровица! Все подумали — от радости не могла удержаться. А это у нее в душе поднялось все, что скопилось там за целую жизнь… и единственный счастливый день, до которого она дожила, который увидела, отравили ей горькие воспоминания.

И его она вскормила на этих жалобах и воспоминаниях; он знает, как верна народная поговорка: своя рубаха ближе к телу. И не влечет его сердце, и нет у него силы идти теперь вместе с другими заступаться за общие дела.

Разобравшись во всем, сын деда Митро поднял голову, подошел к плетню и загляделся вниз, на село. Солнце уже поднималось к полудню, а стада повсюду оставались в кошарах; ни на дороге, ни во дворах никто не появлялся. Перед запертой конторой старосты собрались на площади одни деревенские собаки, обнюхали что-то и одна за другой куда-то потрусили мимо плетней… Словно все виновато притаилось в этот ясный майский день как перед бедой.

Мать Гуслара

Если снохи не сумеют ей угодить — дочь возьмет ее к себе. Что, мол, ей куковать одинешенькой в доме — при стольких-то сыновьях и снохах, да и при дочери. Все ее жалеют — и снохи совестятся, и сыновья уважают. Каждой весной вперед ее поле вспашут, в жатву не дадут ее урожаю ни сгореть, ни сгнить… А зимой — заговенье ли подойдет, кумовьев ли принимает кто из сыновей — бабушка Гена рядом с гостями первая сядет, а уж после рассядутся сыновья, снохи, дочь, внуки — всяк на своем месте. Едят, пьют, доброго здоровья друг другу желают, а подойдет время — и в самую лютую стужу она возьмет свой посошок и отправится домой.

В этот дом бабушка Гена вошла после венца, здесь прислуживала свекру и свекрови, здесь детей родила и вырастила, отсюда и мужа на вечный покой проводила. Привел бы младший сын сноху, чтоб было кому закрыть ей глаза, да не пожелал он, буйная головушка, вести хозяйство. Сунул гуслу[12]

под мышку, заломил шапку набекрень и пошел гулять по свету. Жив ли, помер ли — она не знает, и весточку ему некуда послать… Соберется ли за длинным столом вся родня, — у нее душа болит, что его нету, постучатся ли в дверь — тут же выглянет — не он ли. А послышится ей во сне заливистая песня его, посреди ночи очнется, подымет голову да взглянет на старую гуслу с порванными струнами, что висит на стене, — и станет ей еще горше.

Нет, не уйдет она из своего дома, не погаснет при ее жизни старый очаг! Дали ей в подружки старшую внучку — чтобы было кому воды в дом принести да с кем перемолвиться словом. Вдвоем-то они и дом побелят, и двор подметут. Годы одолевают старую, и все-таки на грядках под ее окнами целое лето цветут цветы — с ранней весны, когда зажелтеют настурции, до глубокой осени, когда снегом засыплет астры. А приметит она, где что порушилось или возле плетня вылез татарник, — страх ее возьмет.

— Ох, не нынче-завтра, — говорит она внучке, — закроются мои глаза, и все здесь запустеет: дом развалится, двор зарастет бурьяном, угнездится тут всякая нечисть… — И, словно, испугавшись, как бы не пошел в рост сорняк, бросится к нему и вырвет с корнем.

Так она учит и наставляет свою внучку, чтоб сделать ее домовитой хозяйкой. И по воду к колодцу и на хоро не отпустит ее так, а заставит переодеться и принарядиться. А зимой сама велит ей устраивать посиделки в их дому.

Когда девушки и парни соберутся в горнице и буйный огонь запылает в широком очаге, бабушка Гена спускается на посиделки с угощеньем — орехами и черносливом.

— Теперь, — садится она к очагу, — спойте мне песню Нено, которую вы сложили.

Переглянутся, заулыбаются девушки, потупят зарумянившиеся лица, и вдруг из угла затянет песню тонкий девичий голосок. Подружки подхватят — вторая, третья, девушки осмелеют и пропоют заливчатую песню бесшабашного гуслара.

Захватит песня старую мать, и уйдет она в думы о сыновних приключениях и бедах.

…Целый день шутки, насмешки, крик. Целый день все гуляли и веселились. Кто с девушками заигрывал, кто угощался пенистым вином под буками; поздно вечером все парни верхами поскакали в село. Гуслар — первый. Гуслар везде впереди. За ним мчатся, храпят кони-вихри, вольно вьются и треплются темные, черные гривы, и гудит равнина от топанья и гиканья.

Посреди равнины бродячие цыгане рваные шатры раскинули.

— Все мы нынче счастья искали, айда к цыганке, спросим, кому что на роду написано!.. — крикнул молодой удалец, и все наперегонки поскакали к табору.

Гадала на бобах гадалка, и каждому сказала, какая ему судьба назначена. Наконец пришел черед гуслара.

— Эй, черная ведунья, что мне скажешь? — Нено натянул поводья так, что конь его взвился на дыбы.