Идиллии

— Что тебе на роду написано? Скажи вперед, какие подарки отцу с матерью, братьям и сестрам везешь с ярмарки?

— Подарок я сам. Веселье везу!

— Желаньям твоим не сбыться, другая доля тебе назначена. Всех веселить будешь — самого никто не развеселит: каждый будет твою игру слушать — тебе никто не сыграет; вокруг тебя завьется хоро, под твою гуслу плясать будут — тебе столбом стоять посередке, никогда не сплясать со всеми — самому не узнать радости…

Опять поскакали парни, кто поверит гадалке!.. Гуслар снова первый, гуслар впереди. За ним мчатся, храпят кони-вихри, вольно вьются и треплются темные, черные гривы. А ей словно господь вложил в уста роковые слова… Сбылось ли у кого, не сбылось, повезло ли кому, не повезло — никто гусларовой судьбы не разгадал.

Везде его ждут и ласкают, все ему радуются, да и он каждому душу и сердце готов отдать. Дружки его все до одного остепенились, только он не может побороть свое сердце.

— Нено, буйная головушка, Нено, гуслар непутевый, — станет корить его старая мать, — хватит тебе одиноким стебельком стоять на свете! Приведи-ка мне помощницу.

— Которую привести тебе, матушка, — не знаю. Когда они, обнявшись, под мою игру пляшут, румяные, как яблочки, — все мне по сердцу. А стоит оторвать какую от подруг, чтобы привести домой, — желтой, как айва, окажется…

И замолкнут голосистые певуньи, посмотрят на бабушку Гену, а та сидит в забытьи в своем уголке. Поднимет побелевшую голову, и кроткая улыбка озарит ее морщинистое лицо. Откроет рот, словно хочет что-то сказать, да не найдет слов — не высказать ей словами, как тает ее материнское сердце от этой сладкой и горестной песни.

— Так и постарел Нено, — промолвит кто-нибудь в тишине.

— Судьба, не мог он судьбу побороть, — добавит другой.

— Слыхал я от людей с равнины, что несколько лет назад встречали его под Узунджевым. Молод и удал был еще. Где ярмарка — под его гуслу девушки трясут пестрыми юбками, где гульба — его песня слышится. На свадьбах и помолвках на утеху невестиной родне — опять он играет. А кончится веселье, разойдется народ, — гуслар побредет один-одинешенек, чтобы пропить все, чем его одарили. Сидит в корчме, опрокидывает чарку за чаркой, да вдруг схватит гуслу и запоет свою песню:

У гуслара нету дома,Он родню свою не кормит, —

У него одна забота,Об одном людей он спросит:Где есть девушки-красотки,Где есть лютая ракия…

— Лучше всего он сам для себя сложил песню… Храни его господь, где бы он ни был! — поднимется бабушка Гена и оставит молодых шутить и веселиться.

Бессчастный

Давным-давно спел свою песню возле Стырмена осенней ночью погонщик-загорец, повел буйволов, и сухие листья засыпали его следы в осеннюю ночь. Но до сих пор майскими ночами, лишь повеет предрассветный ветерок и начнет гасить звезды одну за другой, снизу, от реки будто бы свирель послышится, заплачет, замрет, затоскует, и ее напевы заворожат спящее село.

Дремлющие деревья встрепенутся, закачают верхушками, встретятся ветви, листья подхватят летучую песню. У догорающих костров на посиделках кто-нибудь поднимет глаза к побледневшему небу и промолвит:

— Заиграл уже…

— Скоро займется заря. Пошли, — добавит другой.

В предрассветных сумерках разойдутся парни и девушки. Вслед за ними заснуют хозяева с каганцами по хлевам, на дороге заскрипят телеги, выйдут стада, сотни колокольцев зазвенят со всех сторон, и в пробудившемся селе опять заглохнет та песня.

Поднялась и Койна. Дети, годы и заботы уже высосали все силы из ее нежного тела, — она едва доплелась до колодца, освежила опухшее лицо, пригладила поредевшие волосы и снова впряглась в работу.

За домашней маетой и работой в поле она давно забыла думать и о себе и о загорце.

А тогда и Койна и все в селе дивились на него — высокого, стройного погонщика с кроткими, как у серны, глазами, — кто знал, из какого горного гнезда вылетел он, чтобы сложить крылья здесь, на ровной Ромыни? Взмахнул ими, взвился… только песня осталась, робко вслушиваются в нее девушки и парни на поздних посиделках.

Так полностью сбылись слова его отца; тот, когда еще был жив, ему предсказал:

— Не остановишься, не пустишь корни — и ты людей не узнаешь, и тебя никто не узнает. Попомни мои слова. Человек что дерево: где проклюнулся росток, там ему и расти. Сердцевину, бывает, червяк подточит, ветки буря обломает зимой, а все одно — весной зазеленеет, оживет оно, чтобы летом ломиться от плодов. Человек — не ветер вольный, что дует, когда вздумается, — не-ет: негоже ему ложиться и вставать где придется…

Не хотел слушать Бойко, отвернулся и беспечно ответил: «Оставь мне только буйволов! А я везде найду своих и дом налажу». И невдомек парню, как горько было старику слушать такие слова.

Ведь когда жена померла, годовалый Бойко остался на его руках; отец сам его мыл, сам укладывал спать рядом с собой и всегда жалел больше других детей. Прежде чем закрыть навсегда глаза, хотелось ему увидеть, что и он вошел в колею.