Иерусалим: Один город, три религии

И все же Храм, изобилующий явно «языческой» символикой, превратился в самое горячо почитаемое место во всем Израиле. Впоследствии некоторые пророки и религиозные реформаторы осуждали его и призывали народ вернуться к чистой религии Исхода, но когда Навуходоносор разрушил Храм Соломона, большинство народа Израиля восприняло это как крушение своего мира. По всей видимости, не следует удивляться, что древние евреи считали символы ханаанской и сирийской мифологии вполне совместимыми с религией Ковчега и Исхода. Как мы уже видели, в легендах об Исходе присутствуют те же мотивы, что и в древних мифах о Баале и Мардуке, хотя и в несколько ином ключе. Если рассматривать Исход как просто историческое событие, «факт», то победа Баала над владыкой морей Йамом – это фантазия, т. е. «вымысел». Но если вместо того обратиться к внутреннему смыслу повествования об Исходе, к содержащейся в нем вневременной истине, то станет ясно, что «Медное море» во внутреннем дворе Храма Соломона не было таким уж неуместным. Ведь оно тоже символизировало вечную борьбу с силами тьмы и обряд инициации. Точно так же, как евреи постоянно напоминают себе, что каждое поколение должно считать себя освободившимся от египетского рабства, присутствие Йама не давало забыть, что силы хаоса окончательно не побеждены. «Медное море» в преддверии Храма, вместилища божественного Присутствия, служило напоминанием об этом вечном вызове, а также о священной созидательной силе, которая одна лишь способна противостоять хаосу и, похоже, вдохновляется только на борьбу с ним.

В псалмах, относящихся к иерусалимскому культу Яхве, Храм ассоциируется с горой Сион. После того, как в нем был установлен Ковчег Завета, гора Сион сделалась в глазах древних израильтян «стержнем», соединяющим небеса и землю, а корнями уходящим в нижний мир, воплощенный в первобытном море. Храм, как Священная гора, стал символом реальности, обеспечивающей существование космоса, тем мостом, который, подобно лестнице Иакова, связывает хрупкий мир повседневной жизни с питающим его источником бытия. Поскольку он был возведен в месте, уже являвшем людям свою святость, верующие могли уповать на соприкосновение с божественной силой. Входя в священные пределы, они вступали в иное измерение, существующее, как они верили, одновременно с земным бытием и гарантирующее его незыблемость. Гора Сион, таким образом, стала местом, в корне отличным от окружающей местности: на иврите слово «святой» – кадош

 – имеет также значение «другой», «отдельный». Сама планировка Храма с его тремя уровнями святости, высшим из которых был Двир – Святая Святых, – символизировала трансцендентность священного. Доступ в Двир был разрешен только священнослужителям; Двир стоял тихим, пустым и недоступным. Но он заключал в себе Ковчег Завета и божественное Присутствие, а потому безмолвно свидетельствовал о том, что священное способно войти в мир людей, – был сразу и неотъемлемой частью этого мира, и элементом иной реальности.

Храм, выстроенный на вершине Сиона, символизировал также сад Яхве, описанный Яхвистом во второй и третьей главах книги Бытия (Barker, pp. 26–29; Clements, 1965, p. 65). Массивные светильники напоминали по форме ветвистые деревья, покрытые плодами и цветами; в Хехале резные изображения на створках дверей и стенах также воссоздавали картину сада, где в начале времен прогуливались херувимы; там присутствовал даже змей. Возможно, Яхвист творил во времена правления царя Соломона, но даже если он жил в более позднюю пору, он явно находился под глубоким впечатлением духовности Храма. Бог Мардук, создав мир, построил храм, Яхве же, как повествует Яхвист, завершив труды по сотворению мира, насадил сад и в вечерней прохладе гулял там на заре времен, запросто беседуя с первыми представителями рода человеческого.