Игнатий Лойола

   — Боимся мы. Больно хороша она уродилась. А мой муж умер, и дом сгорел. Пришлось уходить, — лицо её сморщилось, готовясь заплакать. Сдержавшись, она продолжала: — У меня родственники неподалёку от Венеции, но денег совсем нет. Вот капитан добрый попался, бесплатно пустил.

   — Бесплатно? — возмутился Иниго. — И сухари брать не заставлял?

Женщина совсем перепугалась, как будто пойманная на лжи:

   — Сухарики-то? Взяли, конечно, разве я не говорила?

   — Мама, прекрати трусить! — тихо сказала девица в мужской одежде. Женщина досадливо отмахнулась:

   — Да я просто говорю, а не трушу. И вообще, нельзя перебивать свою мать!

   — Вы, вероятно, в пути милостыней питаетесь? — сменил тему Иниго. Она сокрушённо закивала.

   — Есть такое.

   — Хорошо ли подают?

   — Ох, плохо! — её лицо опять сморщилось. Дочь прошипела:

   — Мама, не позорься!

   — Не шипи, не страшно, — огрызнулась мать и продолжала, обращаясь к Лойоле: — Всё ведь уметь нужно. Я про милостыню. У вас-то опыт точно есть. Я видела, как вам подавали у церкви.

Иниго не успел ответить. Сильный ветер, налетев, поднял лёгкую мантилью женщины и начал хлестать ею по лицу владелицы. Дочь злорадно смеялась, придерживая шляпу. Такое непочтение к матери не понравилось Иниго, но он решил не вмешиваться. Тем более что за этим порывом ветра налетел другой, гораздо более сильный.

   — Хосе! — послышался бас капитана. — Как там твои кости думают, чёрт их подери? Будет буря или нет?

   — Да моим-то костям после той нашей Венеции уже всё кажется бурей, — ответил рулевой.

   — Я серьёзно, Хосе. Чёрт лысый с той посудины... шебеки... забыл название, клялся: мол, сегодня бури не будет.

   — А клясться вообще нельзя, — невозмутимо заметил рулевой. В этот момент судно сильно качнуло. Собеседница Иниго, не удержав равновесия, поехала по палубе и ударилась о скамью. Дочь бросилась поднимать родительницу.

   — Ах, ужас! — простонала та, ощупывая остатки вердугоса. Сквозь обнажившийся тростниковый каркас виднелись ноги. Для испанки это — верх неприличия. Она попыталась что-то объяснить, но завалилась от ещё более сильного качка.

   — Убрать паруса! — проревел капитан. — Пассажиров — в трюм!

Вся немногочисленная команда забегала. Один из парусов скользнул вдоль мачты. Другой спустить не успели. Послышался страшный треск, что-то хлопнуло.

Рулевой сгонял мокрых пассажиров, точно гусей, вниз, в тесное помещение, освещённое тусклым фонарём. Тот потух почти сразу. Началась ещё более страшная качка. Кто-то из мужиков читал молитву, другого охватила неудержимая икота. Мать и дочь, повизгивая, вцепились в руки Иниго.

«Как же хочется жить! — думал он, стуча зубами от холода. — Неужели это я совсем недавно пытался выброситься в окно? Боже, не смею просить, нет... пусть всё будет по воле Твоей...»

Наконец стало качать меньше.

   — Эй, вы там живы? — крикнул капитан, открывая люк. — Можете вылезать, Бог нас миловал.

Иниго, помня треск с хлопком, боялся увидеть сломанную мачту. Но они обе стояли на месте. Зато матросы чинили порванный парус.

Ветер продолжал сильно дуть, но теперь это, похоже, радовало капитана.

   — Двух бурь подряд не случится, — убеждал он помощника, — а если попутный не подведёт — долетим, будто на крыльях.

Ветер не подвёл. Не ослаб, не переменился и всего за несколько дней домчал судно до Гаэты.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мать с дочерью так прикипели к Иниго, что не желали расставаться, сойдя на берег. Он не возражал. Им ведь было по пути — до Венеции, и добывать пропитание они собирались одним и тем же способом — прося милостыню.

Странники покинули корабль, захватив с собой остатки подмокших сухарей. Ступив на итальянскую землю, мать Хуаны (так звали девушку) первым делом избавилась от своего несчастного вердугос, заменив его на старую, но ещё крепкую свободную юбку, купленную по дешёвке прямо в порту.

Они отправились на северо-запад, в сторону Рима. Женщины надеялись на щедрость римлян, а Иниго собрался туда, дабы не оказаться лжецом. Он ведь, помнится, ввёл в заблуждение насчёт Рима барселонскую благотворительницу.

Они шли довольно долго по пустынным местам. Надежды на милостыню таяли. Вдобавок здесь оказалось холоднее, чем в Барселоне.

Смеркалось. Изуродованная нога Иниго разнылась. Он крепился, но опирался на посох всё тяжелее.

   — Неужто заночуем на улице? — причитала мать. Дочь молчала, надвинув шляпу на самый нос.

Они поднялись на холм и увидели в долине огни. Еда и ночлег! Только пустят ли жители сомнительных бродяг?

Чуть в стороне от огней мутно светилось во мгле красное пятно.

   — Костер... — задумчиво произнёс Иниго, — к нему нам попасть легче, чем в дом. Только вот кто там сидит?

Костер был огромен, вокруг сидели солдаты. Увидев путников, они призывно закричали и замахали руками. Разговор шёл по-итальянски. Лойола языка этого толком не знал, как, впрочем, и латыни, но смело начал общаться на дикой смеси итальянских, латинских и испанских слов. К счастью, спутницы его имели итальянское происхождение.