Игнатий Лойола

   — Если ты так полагаешь, дорогой отец Надаль, то не ставь своего имени. Твой приступ смирения — не повод лишать потомков рассказа о великом человеке. Подумай хорошенько, ведь если он умрёт, ничего не рассказав, — книга о нём всё равно появится, только напишут её другие люди. И это будут их субъективные домыслы, хотят они того или нет.

   — Слова твои убедительны, — согласился Надаль, — но Бог, вероятно, считает по-другому. Иначе книга бы уже лежала перед нами.

   — А знаешь, как бы ответил тебе сейчас отец Игнатий? Он бы сказал: «Поздравляю. Вы поняли логику Бога». И, скорее всего, почтил бы это чудо аплодисментами.

Отцы заулыбались.

   — Или сплясал бы баскский танец, — добавил Поланко. — Помните, когда к нему пришёл тот мрачный человек, который доказывал всем, что Католическая церковь мертва?

   — Он ему ещё и песню баскскую спел, — вспомнил Луис, — гость не знал потом, как удержать свою мрачность, хотя изо всех сил пытался. Отец Игнатий его прямо-таки обескуражил.

   — А ты сомневаешься, нужна ли книга! — Поланко улыбнулся. — Как без таких примеров показать людям действие Святого Духа? Послушайте, мне пришла в голову мысль. Такому человеку, как наш отче, нужны особенные лекарства. Я уверен, если бы нам каким-то образом удалось вернуть его в хорошее расположение духа — он бы выздоровел.

   — А по-моему, у него сейчас обычное расположение духа, — возразил Луис, — но пойдёмте, справимся о его физическом состоянии. Может, он сможет даже пообщаться с нами.

Они прошли по коридору обители. Недавно побелённые стены пахли известью. Тёмные доски на потолке так и остались некрашеными из соображений экономии. Несмотря на любовь к красоте, генеральный настоятель не позволял даже намёков на излишество ни себе, ни подчинённым.

Трое священников, спросив разрешения у врача, вошли в комнату больного и застыли, удручённые грустным зрелищем. Лицо настоятеля страшно осунулось и заострилось, как у трупа. Веки были опущены, по щекам катились слёзы.

Поланко сокрушённо развёл руками. В этот момент отец Игнатий открыл глаза.

   — Laudetur Jesus Christus! — растерянно вразнобой поприветствовали его священники.

   — Слава вовеки... — отозвался он слабым голосом. Выпростав из-под одеяла руку, попытался отереть лицо, но слёзы продолжали катиться.

Надаль не вынес неловкого молчания.

   — Вы обязательно выздоровеете, вот увидите! — бодрость в голосе прозвучала омерзительно фальшиво. Игнатий обратил взгляд на говорившего.

   — Вы что же, подумали: я плачу из жалости к себе? Удивительная чушь... просто редкостная... скажу я вам...

Помолчав, он продолжил, делая паузы между словами, — говорить ему было трудно.

   — Очень красивые картины приходят... Хочется освободиться... Не писать больше этих писем... по сотне в день... не хлопотать... Горние выси так прекрасны, понимаете?

Им стало страшно, словно в эту минуту он уже уходил от них.

   — Но... — протестуя, начал Надаль. Луис сжал ему руку, побуждая замолчать.

   — Послушайте, отче, — Поланко старался говорить спокойно и рассудительно, — да разве на земле совсем не осталось прекрасного? Леса, озера, звёзды...

   — Их почему-то не приносят сюда, — посетовал настоятель, — здесь вот... только паук на потолке... из прекрасного.

   — А может быть, существует прекрасное, которое мы бы могли принести? — вступил в разговор Луис.

Глаза лежащего осветились чем-то похожим на любопытство и снова погасли:

   — Нет... — выдохнул он, — только начало июня... надо октябрь...

   — В каком смысле — октябрь? — не понял Надаль.

   — В октябре поспевают его любимые каштаны, — тихо пояснил Луис. Поланко склонился над кроватью:

   — Вы имели в виду каштаны, отец?

Игнатий кивнул, прикрывая веки.

   — Мы поищем, может, у кого-то остались прошлогодние, — пообещал Поланко.

Три священника покинули комнату, бесшумно прикрыв за собою дверь. Лежащий, не открывая глаз, улыбнулся и еле слышно прошептал:

   — Жареные каштаны... это прекрасно...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На редкость мерзостное занятие — двое суток сидеть в мокрой яме с постоянно осыпающимися стенами. Шёпотом проклинать дождь, изо всех сил сдерживать кашель и чихание, страдать от боли в затёкших ногах и не иметь возможности покинуть своё убежище.

На вторые сутки княжеские войска перестали прочёсывать лес, но студиозусы по-прежнему боялись высунуть нос наружу.

   — Как ты нашёл эту могилу, Людвиг? — спросил Альбрехт. — И сколько дней закидывал её ветками?

   — Да ещё в первый день, как мы сюда пришли, десятого, кажется. Я пошёл побродить по лесу и чуть не упал в неё. Её и без моего хвороста разглядеть непросто. Ты же видел, какой густой здесь малинник. А когда на нашей горе запахло жареным — я начал стаскивать сюда этот валежник. Как видишь, не ошибся.

   — Нам повезло, что они без собак искали, — заметил Альбрехт. — От собачьего носа под хворостом не скроешься.

Людвиг вытер мокрым рукавом красный распухший нос и громко шмыгнул.

   — Пока ещё непонятно, насколько повезло. Не жить же нам здесь вечно. Надо возвращаться в Мюльхаузен, а это небезопасно, как ты понимаешь. Одна радость — мы с тобой не такие приметные фигуры, как Мюнцер с Пфайфером.