Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Озадаченно воспринимая эту информацию, я услышал, как Ульбрихт произнес: “Мы считаем, что ты должен возглавить службу”. Иными словами, по мнению руководства СЕПГ, мне, не достигшему еще и тридцати лет, одному из многих в иерархии разведки и еще более незначительному в партии, предстояло стать преемником Аккермана на этом важнейшем посту. На мой вопрос, через кого я должен буду поддерживать контакт с руководством, Ульбрихт ответил, что я подчинен непосредственно ему.

Не прошло и четверти часа, как я снова оказался на улице и был все еще не менее озадачен, чем в кабинете Ульбрихта. В моей голове все смешалось — уж очень обескураживало происшедшее. Если бы меня попросили назвать сильнейшее из охвативших меня тогда чувств, то, вероятнее всего, я бы вспомнил гордость. Гордость за доверие, которое мне оказала партия.

Я еще и сегодня не могу с уверенностью сказать, почему выбор пал именно на меня. Этому, пожалуй, могли содействовать мои хорошие отношения с Москвой и мое происхождение из семьи писателя-коммуниста, но на другую чашу весов должна быть положена моя почти полная неопытность в разведке. С другой стороны, Аккерман, несомненно, высказывался в мою пользу, что не могло не повлиять на решение руководства.

Если меня сегодня спросят, как это я столь легко смог принять назначение на пост руководителя разведки, которая была частью того, что многим представляется аппаратом репрессий, то могу лишь ответить, что тогда я на это смотрел совсем не так и не мог смотреть иначе. Я вовсе не высказываюсь в защиту слепого повиновения, на которое столь охотно ссылались многочисленные попутчики гитлеровского режима после краха “третьего рейха”. Принимая любое важное в своей жизни решение, я сознавал, что мог бы отказаться выполнять то, чего от меня требовали, пусть и с неприятными последствиями, но без угрозы для жизни. Многие годы спустя я действительно воспротивился указанию. Меня в качестве преемника Хорста Зиндермана хотели назначить заведующим отделом агитации и пропаганды Центрального Комитета СЕПГ. Я отказался от этой чести, едва услышав о ней. Это был единственный случай, когда Мильке и я стремились к одной и той же цели, правда по разным причинам. Он хотел затормозить мое головокружительное восхождение, а я не хотел жертвовать относительной независимостью и самостоятельностью, которыми обладал в разведке, ради того, чтобы затеряться в тяжеловесном партийном аппарате.

Вернувшись к себе на Роландсуфер, я увидел Рихарда Штальмана, с нетерпением ожидавшего меня. В отсутствие Аккермана он исполнял обязанности начальника нашей службы. Он повел себя и теперь так же необычно, как это было свойственно ему в других случаях: с удовольствием распахнул сейф, чтобы передать мне немногие дела, будто никак не мог дождаться, когда я сменю его и он оставит эту осточертевшую работу за письменным столом. Он подвинул ко мне по столу ключ со словами: “Ну, приступай. Если я понадоблюсь — я рядом”.

Куда холоднее оказалось приветствие Мильке, когда Штальман представил ему меня в новой должности. Сначала он заставил нас больше часа ждать в приемной, а потом ограничился заявлением в ледяном тоне, что решение о моем назначении столько же не окончательно, как и вопрос о существовании разведки в целом.

Разведка оставалась под непосредственным контролем Ульбрихта менее псшугода. Весной 1953 года она была подчинена Вильгельму Цайссеру — не как министру госбезопасности, а как члену политбюро СЕПГ. О его биографии я знал только, что он, как и Рихард Зорге, выполнял секретные поручения в Китае, а во время гражданской войны в Испании под именем генерала Гомеса командовал XI Интернациональной бригадой.

С Цайссером было интересно работать. От него исходило ощущение спокойного авторитета, которое вызывало доверие и выгодно отличало его не только от суетливости важничанья, характерных для Мильке, но и от жесткого, обезличенного стиля Ульбрихта. Раз в неделю Цайссер принимал меня, причем время нашей встречи он выдерживал с точностью до минуты. Почти никогда во время этих встреч мне не удавалось высказать все то, о чем не терпелось поговорить, так как я оказывался для Цайссера желанным собеседником, с которым он, редактор собрания сочинений Ленина на немецком языке, мог обсудить вопросы перевода.

Он с презрением относился к раболепству Мильке перед Ульбрихтом и не делал секрета из своей глубокой неприязни к генеральному секретарю партии. Ульбрихт не пользовался симпатией почти у всех эмигрантов, с которыми я познакомился ближе. У одних потому, что они помнили о его бессердечии и бесчувственности в Москве, когда он во времена самых жестоких репрессий отказывал в помощи, которая была необходима и возможна, у других, например Пика или Аккермана, потому, что его поведение даже по отношению к ним было авторитарным.