Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

Даже в самых неуемных своих фантазиях я не смог бы подумать, что именно Лаврентий Берия, страшный шеф тайной полиции, а после смерти Сталина наиболее влиятельный человек в советской руководящей тройке, выскажется за поворот в политике по германскому вопросу — поворот, который должен был бы открыть путь к созданию объединенной, демократической и нейтральной Германии. Сегодня я знаю, что в начале июня Берия вызвал в Москву представителей политбюро СЕПГ и вручил им документ под названием “О мерах по оздоровлению положения в Германской Демократической Республике”. Он содержал предложения, осуществление которых означало бы отход от административно-командной системы и давало бы возможность налаживания взаимопонимания с Федеративной республикой. При этом Берия преследовал долгосрочную цель — создание объединенной и нейтральной Германии, которая не присоединилась бы ни к какому союзу, направленному против СССР. Надо сказать, что эту цель сформулировал еще Сталин.

Цайссер не сказал мне ни слова об этой драматической ситуации и ожесточенной борьбе в политбюро между сторонниками жесткой линии и умеренного курса. Поэтому я в конце мая по его предложению ушел в отпуск, которого у меня давно не было. Ближайшие недели я провел вместе с семьей в Прерове, на побережье Балтийского моря, купаясь и читая Хемингуэя.

Из газет я узнал, что политбюро и правительство признали тяжелые ошибки и объявили о пересмотре прежних решений. Тех, кто бежал из республики, призывали вернуться, заверяя, что им ничего не грозит. Политические репрессии и дискриминация молодых христиан должны были быть существенно смягчены. Все это звучало очень разумно и успокаивающе.

Но было слишком поздно. 16 июня по радио прозвучало тревожное сообщение о том, что берлинские строители двинулись со Сталин-аллее к Дому министерств на Лейпцигерштрассе, бывшему геринговскому министерству авиации. Там они, скандируя, потребовали отмены новых норм выработки и улучшения социального обеспечения. Здание было оцеплено оперативными отрядами полиции, а настроение демонстрантов грозило перейти за “точку кипения”. Забастовщики требовали, чтобы к ним вышли Ульбрихт и Гротеволь. Вместо них появился министр промышленности Фриц Зельбман, бывший шахтер, и попытался успокоить толпу, ссылаясь на принятые решения о реформах, но напрасно. Волнения уже распространились, охватив крупные предприятия в других частях страны.

Вечером я созвонился с Рихардом Штальманом, который усталым и разочарованным вернулся с совещания партийных работников. Хотя Ульбрихт и признал ошибки, он не выдвинул никаких конкретных предложений о том, что надо делать в ситуации, не терпящей отлагательств.

17 июня сообщения буквально обрушились на нас. Радиостанция РИАС не упускала ни малейшей возможности агитации. Ночь напролет она вещала о том, где и когда состоялись митинги, и призывала своих слушателей в Восточном Берлине участвовать в них. Одно предприятие за другим прекращали работу. Колонны демонстрантов стекались отовсюду, в том числе и из Западного Берлина, к границе между секторами на Потсдамерплац. В 13 часов советская комендатура города объявила чрезвычайное положение.

Теперь мне было не до отпуска. На полпути к Берлину, недалеко от Нойштрелица, нас задержал советский контрольный пост. Несмотря на наши протесты и мое удостоверение немецкой полиции, нас заперли в подвале комендатуры вместе с другими подозреваемыми. Там я смог спокойно поразмышлять о том, кому же на деле принадлежит власть в Германии. Только после того, как мне удалось доказать часовому, что я говорю по-русски, меня пропустили к коменданту и нас освободили.

Я остановил машину в берлинском районе Панков, где мы жили, чтобы переодеться. Отец и теща возбужденно сообщили, что прямо мимо нашего дома прошла колонна рабочих большого машиностроительного завода “Бергман — Борзиг” и что отца едва не избила толпа на вокзале Фридрихштрассе. У него сложилось впечатление, что многие молодые люди, буйствовавшие в центре, выглядели как жители западных секторов и что пришли они только для того, чтобы побуянить.

Следующие дни и ночи я провел на работе. В эти дни волнений, когда подвергались штурму, а иногда и поджигались здания партийных комитетов и государственных учреждений, когда по улицам громыхали советские танки, в которые молодежь бросала камни, когда появились первые убитые и раненые, — всего же восстание унесло более ста человеческих жизней, — мне стало ясно, что разговоры нашего руководства о “фашистской авантюре” и о “контрреволюционном путче” были чистой воды отговорками. Бели бы руководство СЕПГ вовремя рассказало партийным активистам на предприятиях о запланированном новом курсе и пошло на открытый разговор с недовольными рабочими, то, возможно, удалось бы избежать эскалации протеста, начавшегося 17 июня.