Игра в игру

Чтобы время от времени посещать кабинет, а тем более бродить по темным его закоулкам, надо немалое мужество. Что для вас, пардон, для людей, означает эта темная категория – мужество? Не бояться трудностей, собак, смотреть в глаза опасности, перебороть страх смерти, наконец. Для того, чтобы победить и заслужить себе памятник. Что-то в этом роде, не так ли?

Для меня же мужество – это умение мыслить и принимать мир таким, каков он есть. Не предавать Истину. Насмерть стоять у Стены под вашими глупыми пулями. У вас враги – другие люди, а у меня – я сам.

Если б вы знали, как мне надоело мое неопределенное положение! Мне сегодня даже юродивым, помешанным на сакральных смыслах, быть не позволено. Вот выставишь Стену на всеобщее обозрение, да еще пару толковых комментариев – и ты обычный клинический сумасшедший. Номинация шута, горохового снаружи и респектабельного изнутри, отпала. Такой кентавр сегодня не живет. Жить можно только в качестве площадного драматурга.

Вот это и означает полную и без всяких шуток гибель культуры. Понеслась, Кривая (то бишь Фортуна), в щавель! Натурально, в сторону, противоположную культуре. Сама Судьба сегодня капризничает по правилам цивилизации!

Почему я не стал и не могу стать успешным писателем?

Да потому что. Не хочу сейчас об этом.

Жизнь заставляет верить в чудеса. Если не случится чуда, то есть если не сработают невидимые сегодня умом-разумом факторы, нам конец. И вам еще пришлось бы поискать такого человека, как я, который так жаждал бы поверить в чудо и так страдал бы оттого, что это невозможно.

Я бы уже давно сдался и уступил человечеству с разгромным счетом, если бы не чувствовал на своих плечах груз ответственности.

За вас. «Са ваз!» – как говорит Браун с забавным британским акцентом.

Впрочем, для него это всего лишь вежливый тост.

Глава 17. Двойное имя

Сейчас мы, бегло осмотрев некоторые памятные места нашего города, заглянем в гости к моему приятелю Борису Ольгину, имеющему в жизни целых две (2) претензии.

Одна из них – считать себя Последним Великим Циником, человеком, смотрящим на вещи столь широко, что цинизм, по Борису, становился «единственным спасением от шизофрении» (одновременно, по-моему, формой заболевания иного рода; однако Борис не любил обсуждать эту деликатную тему).

Вторая претензия – запугать, отвлечь и, возможно, обмануть Судьбу, для чего Борис воспользовался старым добрым шпионским трюком – обрел второе имя, собственно, официальное, паспортное: Леонид.

Господин Ольгин провисел у меня приготовленным, слегка заржавленным ружьем до четвертого акта драмы, так и не выстрелив ни разу. Признаться, и дело-то с ним иметь не очень интересно. Я бы вообще отменил выход на сцену этого корявого персонажа. Я еще подумаю.

Сами посудите: чего ждать от закоренелого циника?

Цинизма. И ничего более. Правда, иногда г. Ольгин умел все же обернуть убожество цинизма блестящим, почти мудрым отношением. Ему удавалось (бессознательно!) обнаружить у плоской циновки цинизма великолепную изнанку роскошного ковра. Он всегда был готов к таким минутам, собственно, ради них и жил, но эти звездные мгновения случались на моей памяти несчастных раза два. Так что же нам ждать этих его редких прозрений, превращающих его из типа в характер? Хватит с нас характеров. Тем более типов. Пусть г. Ольгин Борис-Леонид выдаст свою репризу – и свободен. Я также согласен с такой радикальной постановкой вопроса. Типы засоряют окружающее пространство, в литературе они сплошь главные герои, их тьмы и тьмы, уже не продохнуть от них, а тут еще яркий их представитель прет в мой роман (в котором и так, кстати, достаточно присутствует типчиков, склонных к эволюции в характеры).

Шлагбаум на сцену! Гм-гм.

Что значит изобразить характер? Это значит прибегнуть к технологии искусства цивилизации, и в очередной раз изобразить человека, живущего бессознательной жизнью. Собственно, женщину (и пусть никого не вводит в заблуждение хроническая небритость, запах перегара и склонность к насилию). А мне нужно изобразить волнения сознания. И не характер здесь важен, а способность фиксировать диалектику ума и связанную с ней диалектику души. Мне нужно изобразить личность. Мужчину. Ясно?

Но о личности писать – не всякому дано. Taceat de Achillo, qui non est Homerus. Пусть молчит об Ахилле тот, кто не равен Гомеру.

Хватит литературы характеров, даже очень хорошей. Даже гениальной. Хватит! Тошнит уже. Надеюсь, вам когда-нибудь станет понятно, что тип и характер – это структура священных персонажей Библии, куда личностям, кстати, вход строго-настрого воспрещен (так написано в «Целостном анализе литературного произведения»; и я написанному верю). Стоит ли удивляться, что на полках в моем Кабинете святую для цивилизации литературу днем с огнем не найти. Равно как и литературу игры и «прикола», модную настолько, что ей не до таких пустяков, как личность. И устарела старина, и старым бредит новизна. В столице культуры характерам делать нечего. Там расчищено место для личностей. Которых пока не густо. Гм-гм.