Иисус. Тайна рождения Сына Человеческого (сборник)

Мы видели, что то, что я назвал историческим инстинктом евреев, в основе зиждется на ненормально развитой воле. Воля достигает у евреев такого преобладания, что она господствует и властвует над всеми другими склонностями. Вследствие этого, с одной стороны, получается нечто необычайное: подвиги, недоступные для других людей, а с другой – разнообразные ограничения. Как бы то ни было, несомненно, что такое же преобладание воли мы всюду встречаем и у Христа. Он часто обнаруживал себя евреем в отдельных проявлениях, но был вполне евреем там, где исключительно главную роль играет воля. Эта черта проникает необычайно глубоко и разветвляется в разные стороны, как кровеносные сосуды, проникая до малейшего слова, до малейшего представления. При помощи одного сравнения я надеюсь вполне пояснить свою мысль. Рассмотрим эллинское представление о божеском и человеческом и об их отношении между собою. Одни боги сражаются за Трою, другие – за ахейцев; если я склоню на свою сторону одну часть божества, то оттолкну от себя другую; жизнь есть борьба, игра; благороднейший может погибнуть, а гнуснейший победить; нравственность есть в известной степени личное дело, человек – господин своей собственной души, а не своей судьбы; пекущегося, награждающего и карающего Провидения не существует вовсе. Даже боги – и те не свободны; сам Зевс должен преклониться перед Роком. «Уклониться от предназначенного Рока невозможно даже и для бога», – пишет Геродот. Тот народ, который создал «Илиаду», дает впоследствии великих естествоиспытателей и великих мыслителей. Ибо кто взирает на природу открытыми глазами, не ослепленными себялюбием, тот всюду увидит, что в ней управляет известный закон; законность эта на нравственной почве называется судьбой у художника и предопределением у философа. Для верного наблюдателя природы мысль о произволе является почти непостижимой; даже на Бога он не может решиться возвести поклеп, что Он делает, что хочет, вернее, что Он делает, что нужно.

Это мировоззрение прекрасно выражено Гёте в его отрывке об Ахиллесе:

Произвол вовек ненавидят и боги и люди,Когда он в делах и словах проявляется,

И как бы высоко мы ни стояли, но из вечных боговФемида вечная одна должна пребывать и людьмиуправлять

[42].

Наоборот, еврейского Иегову можно считать воплощением произвола. Без сомнения, такое понятие о божестве особенно поражает нас в псалмах и у пророка Исайи; в то же время Он является для своего избранного народа источником возвышенной, серьезной морали. Каков Иегова, таков Он и есть, потому что хочет быть таким; Он стоит превыше всей природы, превыше всякого закона, Он неограниченный, безусловный повелитель. Если Ему угодно избрать маленький народец из всего человечества и оказывать ему милости, Он это делает; угодно Ему мучить его, Он посылает ему рабство; угодно Ему, напротив, дарить ему дома, которых он не строил, виноградники, которых не насаждал, Он делает и это, истребляя невинных владельцев, – Фемида здесь отсутствует. То же видим мы и в законодательстве Божием. Наряду с нравственными заповедями, отчасти дышащими высокой моралью и человечностью, стоят прямо-таки безнравственные и бесчеловечные[43]

; другие, напротив, содержат самые мелочные предписания: что должно есть и чего не должно, как мыться и т. д., словом, всюду царит неограниченный произвол. Кто заглянет поглубже в корень, тот не может не заметить здесь сродства между первобытным семитическим идолопоклонством и верою в Иегову. С индоевропейской точки зрения Иегову можно назвать, в сущности, скорее идеализированным кумиром или, если угодно, антикумиром, чем Богом… Но это понятие о Божестве содержит в себе еще нечто, что точно так же, как и произвол, нельзя было заимствовать из наблюдения природы, – мысль о Провиднии! По Ренану, «преувеличенная вера в особенное Провидение составляет основу всей еврейской религии»[44].

Кроме того, с этой свободой божества тесно связана другая – свобода человеческой воли. Liberum arbitrium решительно семитическое, а в его полном развитии чисто еврейское представление; оно неразрывно связано с особой идеей о Боге[45]. Свобода воли означает ни больше ни меньше, как вечно повторяемые акты творения; если в это вникнуть, то можно понять, что это предположение (насколько это касается области явлений) противоречит не только физической науке, но и всякой метафизике и означает отрицание всякой трансцендентальной религии. Здесь познание и воля находятся в резком разладе между собой. Всюду, где мы встречаем ограничения этого понятия о свободе – у блаженного Августина, у Лютера, у Вольтера, у Гёте, – мы можем быть уверены, что там имеет место индоевропейская реакция против семитического духа. Так, например, Кальдерон в «Великой Зеновии» влагает в уста дикого самодура Аврелиана насмешливые слова над тем,

Кто волю называл свободной!