Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера. 1943-1944

В день ареста Бонхёффер навещал своих родителей в Берлине. Он позвонил сестре, жене Донаньи, и, когда по телефону ответил незнакомый голос, пастор понял, что произошло несчастье. Обернувшись к родителям, он сказал: «Скоро придут за мной». Он немедленно уничтожил все документы, которые могли свидетельствовать против него, после чего отправился к старшей сестре, чтобы как следует подкрепиться. Гестаповцы явились за ним в три часа пополудни и препроводили в военную тюрьму Тегель. В момент ареста пастору было только тридцать шесть лет.

Бонхёффер описал, как с ним обращались: «Формальности, связанные с приемом нового заключенного, были выполнены правильно. В первую ночь меня заперли в одиночной камере. Одеяла на дощатой койке издавали такую отвратительную вонь, что, несмотря на холод, укрываться ими было невозможно. На следующее утро в камеру швырнули кусок хлеба – мне пришлось поднимать его с пола. Днем я впервые услышал снаружи голоса – персонал всячески оскорблял заключенных. С тех пор такие звуки я слышал каждый день – с утра до ночи. Когда меня поставили в ряд с другими вновь прибывшими, тюремщик назвал нас грязными бродягами. Каждого спросили о причине ареста. Когда я ответил, что не знаю, тюремщик злобно осклабился и сказал, что очень скоро я все узнаю. Прошло полгода, прежде чем мне предъявили ордер на арест. Меня отвели в одиночную камеру в самом дальнем углу верхнего этажа. Дальше висела табличка, запрещающая проход без специального разрешения. Мне сказали, что я лишен права переписки до особого распоряжения. Оказалось, что я также лишен ежедневной получасовой прогулки, положенной заключенным внутренним распорядком. Я не получал ни газет, ни табака. Через сорок восемь часов мне, наконец, вернули Библию. Ее тщательно осмотрели и убедились, что я не спрятал в корешке лезвие или нечто подобное. Если не считать этого, на протяжении следующих двенадцати дней дверь камеры открывалась только для того, чтобы передать мне еду и одеяла. Никто не разговаривал со мной. Я понял, что заключенный, находящийся под следствием, здесь уже считается преступником, который в случае несправедливого обращения не может требовать уважения его прав. Это открытие потрясло меня».

Тегель – это военная тюрьма. Вскоре распространилась информация о том, что Бонхёффер не просто святой человек, обладающий удивительным терпением. Он – племянник генерала фон Хазе – военного коменданта Берлина. Мать Бонхёффера была его сестрой. Хазе, в действительности поддерживавший Сопротивление, посетил племянника в тюрьме, и Бонхёффер получил возможность убедиться, что отношение к нему тюремщиков разительно изменилось, когда стало известно о его родственных связях. Он не желал никаких преимуществ, но быстро обнаружил, что в определенных пределах они существенно облегчают участь. Семье позволили принести ему книги, бумагу, чистую одежду и еду. Камера стала его кабинетом, где он много размышлял и работал. 3 августа 1943 года он написал: «Я мало ем и пью, спокойно сижу за столом, и работа над книгой продвигается хорошо. В промежутках я радую мою душу и желудок теми приятными вещами, которые вы мне принесли. Что же касается перевода на другой этаж, я не стану обращаться к администрации с такой просьбой. Не думаю, что это будет справедливо по отношению к другому заключенному, которому придется мучиться в моей жаркой камере. Ведь весьма вероятно, что ему придется обходиться без томатов и других вкусных вещей, которые вы мне прислали. Увы, я знаю, что Ганс плохо переносит жару, и сочувствую ему».

17 августа: «Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне. Я все смогу перенести, и я спокоен. Здесь в камере неизбежно приобретаешь беспристрастность, независимость суждений, и это очень важно. За последние несколько недель, коим сопутствовало постоянное нервное напряжение, я почти не занимался творческой работой, но сейчас я вернулся к ней. У меня зародилась идея пьесы…»

И снова в конце месяца, 31 августа: «За последние дни мне хорошо работалось, я сумел много написать. Когда после нескольких часов абсолютной погруженности в мысли обнаруживаешь себя в тюремной камере, всегда немного удивляешься. Любопытно наблюдать за собственной постепенной адаптацией. Когда неделю назад мне вернули нож и вилку, они показались мне не такими уж необходимыми. Я уже привык намазывать маргарин на хлеб ложкой…»

В канун Рождества он записал: «С точки зрения истинного христианина, Рождество, проведенное в тюремной камере, не должно быть проблемой. Возможно, в этом скорбном доме некоторые из нас могут отпраздновать Рождество глубже, с большей пользой для души. Невзгоды, страдания, нищета, одиночество, беспомощность или даже чувство вины представляются разными глазу Бога и человека. Тот факт, что взгляд Господа обращается к тому месту, от которого человек обычно спешит отвернуться, или воспоминание о том, что Христос родился в стойле, поскольку другого места для этого просто не нашлось, – все это ощущается узником острее, чем кем бы то ни было другим».