Икона и крест

«Думаете, я невежественный пастуший сын, который, чуть живой от голода, отправился в далекие страны за лучшей долей? Ничего подобного! Да, мой отец был пастухом. Но он был еще и фермером и владел большей частью долины Туидсмьюр. Когда отец умер, мать с неподобающей торопливостью вышла замуж за угрюмого, противного, низкого человека – низкого и телом, и умом. Он был из Драмлзеров, живших в нескольких лигах к северу от нас и слывших головорезами: путника они пропускали с миром только в обмен на его кошелек. Мой отчим был свиреп и невоспитан, и от него, как и от многих моих земляков, отвратительно пахло. Мать же, будучи женщиной пустой и легкомысленной, легко поддалась на его лесть. Вот так и вышло, что этот недостойный, исполненный низкого коварства человек завладел землей, по праву принадлежавшей брату и мне.

Нет, я не какой-нибудь безграмотный пастух. Благодаря собственному усердию и неоценимой помощи, оказанной мне учителем из приходской школы, я научился читать и писать. Этот Динвуди был странным человеком. Одни видели в нем, чужаке, бывшего пирата, другие судачили, что он бежал от гнева английской королевы – после того, как участвовал в неудавшемся заговоре. Находились и такие, кому в его печальном длинном лице мерещился отпечаток былых невзгод. Проповеди его пронизывало уныние, но этим отличались, как мне кажется, проповеди всех тогдашних пастырей.

Он был образованным человеком, а в уединении нашей долины находил какое-то удовлетворение.

Именно через него я познакомился с „Началами“ Евклида, а также сочинениями других греческих и римских ученых мужей. Отец в своем завещании выделил деньги на наше образование, так что я, мой брат Ангус и четыре дочери местного кузнеца научились читать, писать и считать. Нередко я задерживался после уроков, и мы с Учителем о чем только не говорили. Ему довелось попутешествовать, это уж наверняка, однако он мне так и не рассказал о своих занятиях. Динвуди любил приложиться к бутылке, и иногда, когда у него развязывался язык и горящий торф наполнял комнату красноватым мерцанием, он пускался в рассуждения, предмет которых вполне мог привести его на виселицу – как еретика. Я впитывал его речи, как растение в засуху впитывает влагу. И должен признаться, что движимый восторженной – даже безумной – любовью к знанию, я не единожды брал с собой одну из книг Учителя и, сидя среди холмов, читал, хотя должен был бы приглядывать за овцами.

По какой-то странной иронии… Ирония. Учитель часто пользовался этим словом. Оно происходит от греческого „эиронеиа“ [8] и означает „неожиданное противопоставление“. К иронии нередко прибегал Сократ. Так вот, по какой-то странной иронии Учитель, человек выдающихся познаний, предпочел укрыться в нашей долине, а меня то же знание заставляло видеть в окружающих холмах тюремные стены, застившие собой огромный, неведомый мне мир. Что уж там говорить… Весь свой век пасти овец – такая жизнь начинала казаться мне загубленной.

Отчим лишь подогревал мое нарастающее беспокойство. Такого невежду, каким был он, вам никогда не встретить! Но этого мало. Его отличала невиданная свирепость, особенно после виски. Меня часто били. Причина могла быть самая ничтожная – если она вообще находилась. Впрочем, присутствие брата нередко избавляло меня от неприятностей. Ангуса, который был крупнее и сильнее меня, отчим не трогал.

Однажды, спустя несколько месяцев после замужества матери, мне выпала особенно жестокая взбучка, и я, ослепленный бешенством, отлупил отчима лопатой.

Тот, хныкая и потирая многочисленные ушибы, сбежал в трактир, и больше я его тем вечером не видел. На следующий день я сообщил матери, что отправляюсь на юг Англии – возможно, в Лондон, – чтобы найти свою дорогу в жизни. Она плакала и осыпала меня укоризнами, но я не сомневался, что в душе мать обрадовалась избавлению от младшего и столь беспокойного сына. В хозяйстве от меня толку особого не было, а тут еще эти странные мысли, всякая чушь… И ересь, о которой она даже не догадывалась.

Накануне своего ухода я отправился к жившему милях в полутора от нас Учителю. Высоко в небе кружились облака. Они образовали узкую скважину, из глубины которой светила полная луна. Холмы отливали неземным светом, среди теней мне мерещились колдуны.

Учитель – для меня он всегда оставался таковым – был пьян и не слышал, как я вошел. В комнате, залитой красными светом от горящего торфа, было тепло.

Динвуди сидел, развалившись, на стуле и пристально смотрел в огонь. На полу лежала Библия, рядом стояла почти пустая бутылка. Не взглянув на меня, он заговорил:

– Что, уходишь? В город королевы, в эту великую навозную кучу?

– Утром…

Теперь он развернулся в мою сторону. Его щеки и глаза тоже были красными – то ли от виски, то ли от огня.

– О жизни за пределами Туидсмьюра ты не знаешь ничего, Джеймс…

– Как это так? Гляньте, сколькому вы меня научили!

Тот покачал головой.

– Образование – славный щит и смертельное оружие, но одними знаниями ты не обойдешься. Ты так неопытен, а отправляешься один в город, грехов в котором больше, чем в Ниневии.