Имя для сына

— Хватит, Вера, не бери в голову. Ничего не было. И не будет больше. Я не допущу, чтобы в нас грязью кидали. Я, может, всю жизнь ждал… А-а! Чаю сейчас накипятим, музыку включим. Синий, синий, синий март синью глаза мне моет, синий, синий, синий март ворота весны откроет. Правда, хорошо сказано? Я даже не помню, где читал, кто написал. А как март подходит, так сразу начинаю повторять: синий, синий, синий март синью глаза мне моет…

Они поставили чайник и стаканы на широкий подоконник, сами сели рядом, включили музыку и выключили свет. В окно при ясном лунном свете виделся бор, большая поляна, несколько кривоватых сосенок на ней. Когда редкие машины заворачивали на повороте, яркие лучи фар ударялись в сосенки, и казалось, что они вздрагивают от неожиданности. В открытую форточку влетал упругий холодный ветерок и заносил в маленькую комнатку запах сырого снега, оттаивающей земли, горчинку первых костров с крутояровских огородов.

Медленно-медленно тянулось время, словно обещало впереди бесконечную ночь. И она стала для них длинной-длинной. Едва только Андрей засобирался домой, как Вера тихо придержала его за рукав:

— Не уходи. Оставайся…

Утром Андрей осторожно поднялся, осторожно, чтобы не разбудить Веру, оделся и вышел на улицу. Яркий, солнечный день стоял на дворе. И при этом ярком, солнечном свете Андрею все было ясно.

Первым делом пошел к Нефедычу и попросил, чтобы тот съездил с ним «в одно место».

— А куда ехать-то, далеко? — спрашивал Нефедыч, уже подыскивая причину, чтобы отказаться.

— Да свататься! Давай быстрее!

— Куда?

— Свататься, говорю! И приданое сразу заберем!

— Ты гляди, быстрый какой… — пробормотал Нефедыч не то с одобрением, не то с осуждением.

Вера еще спала. Сонную, Андрей подхватил ее на руки и, сбиваясь, торопливо зашептал:

— Собирайся, поехали. — Осторожно посадил на диван, ткнулся лицом ей в колени. — Глупо, конечно, что так. Но зачем тянуть? Собирайся, поехали.

— Куда, Андрюша?

— Поедем ко мне, будешь жить у меня и будешь моей законной женой. Только не отказывайся!

— Андрюша, да как же это… Ты сам на себя не похож…

— Конечно, не похож. От страху это, Вера. А вдруг откажешься?

— Дай мне хоть переодеться.

— Переодевайся. Нефедыч, где ты? Вещи таскать будем!

В понедельник утром Рябушкин встретил Андрея хохотком.

— Ну, милый мой Андрюша, ну, отколол номер… Как ты его? Об стенку, значит, головой? А он: «Я руководитель!» Умру, не встану.

И Рябушкин снова хохотал.

— Интересно, будет жаловаться или нет? Если пикнет, ты, Андрюша, отбрасывай лишнюю скромность, набирай номер и напоминай ему, что в этом кабинете, точнее, в лесу было. Он сразу успокоится. Скажи, что еще жене позвонишь. Вот хохма будет!

— Да иди ты! Буду я еще пугать его из подворотни.

Рябушкин перестал смеяться, поправил указательным пальцем очки. Он уловил раздражение в голосе Андрея.

— А ты не торопись, милый Андрюша, посылать меня куда подальше. Такие, как Авдотьин, живут по библейскому принципу, чуть переиначенному: обгадь своего ближнего, ибо ближний обгадит тебя и возрадуется. Ты не торопись, Андрюша, ты еще не знаешь таких типов.

Но Андрей уже не мог остановиться:

— Попугивать, как ты, я не буду. И гадости их собирать — тоже.

— А они тебя, Андрюша, съедят. Ам — и нету мальчика. Кулаками, дорогой мой, им ничего не докажешь. Хорошо, случай такой, да и в милицию он не пожаловался, а то бы уже пятнадцать суток отбывал. У них, Андрюша, вес и положение, значит, и воевать надо по-другому.

— А-а! — махнул рукой Андрей.

— Как знаешь. — Рябушкин, насупясь, склонился над бумагами.

Со дня на день на Оби ожидали ледохода.

Андрей всегда любил это время и в выходной день, с утра, вместе с Верой отправился на реку. Берега уже освободились от снега, посерели, а сама Обь еще лежала под синеватым льдом, изъеденным солнцем, готовясь вот-вот вырваться, забурлить и с силой плеснуться на свои крутояры, в протоки, в старицы и на заливные луга.

Под старой кряжистой сосной Андрей с Верой разложили маленький костерок, подкармливали его сухими ветками и поджаривали на прутиках нарезанное ломтиками сало, прихваченное из дома. Над головой, высокое и бездонное, стояло весеннее небо, в котором тонул и растворялся человеческий взгляд, внизу, под ногами, пробивалась среди прелых прошлогодних листьев пока еще робкая травка. Птицы пробовали голоса, и они звонко, далеко слышались.

Мощный треск расколол реку. Он рванулся от берега к берегу, распарывая лед. Обь приходила в движение. Треск сменился неясным шорохом, напоминающим звук шуршащих листьев, постепенно шорох набирал силу и вскоре перешел в ровный, сильный гул.

Вера и Андрей замерли, пораженные, той картиной, которая разворачивалась у них перед глазами.