Имя для сына

— Я теперь всю оставшуюся жизнь молчать буду, Павел Павлович. Ишь как хорошо и распрекрасно — пришли и извинились. А ты начинай сначала. Вы сколько меня знаете? Лет десять — пятнадцать, и все в народном контроле воюю, вот и довоевался. Поздно, Павел Павлович, поздно. Сократил он меня согласно инструкции. И другое место, как положено по закону, предлагал. А там зарплата на полета рублей меньше, а у меня трое грызунов. А факты и цифры, как вы говорите, их теперь только… вон моему кобелю под хвост положить. Что он, Авдотьин, дурнее нас с вами! Он уже теперь все накладные по расходу стройматериалов перетряхнул. И концы в воду!

— Погоди, Алексеич, не горячись.

— Да как не горячиться! Со мной ведь случилось, не с вами. Дернула же нелегкая за это письмо сесть! Стена! — Шелковников стукнул ребром ладони по перилам крыльца. — Стена! Не прошибешь. Сплелись, как змеи по весне, друг с другом. Один грех к другому, и конца нет. Видите, они даже ваших кого-то приспособили!

— Клубок, Алексеич, все равно кому-то распутывать надо!

— Я человек маленький, понимаете, ма-а-ленький! Я ничего не значу, ничего не могу. Попытался — меня пнули.

Андрей понимал, что Шелковников говорил в запале, в обиде, но все равно не мог с ним согласиться. Не мог принять «маленького» человека, противился всей душой. Не сдерживая себя, почти закричал в сухощавое лицо Шелковникова:

— А кто же тогда будет делать? Ведь маленьких, как вы сказали, большинство. Выходит, за них кто-то должен делать.

— Забыл, Агарин, как нас Козырин из кабинета выставил? Напечатал ты сразу статейку, дали на нее ответ, а все осталось по-прежнему. Можешь сходить проверить. И дальше так будет. Нет, извините, Павел Павлович, — повернулся он к редактору, — не могу. Не верю я. Ни во что не верю. И ничего больше ни писать, ни делать не буду. Вы меня не невольте.

Он поднялся и старательно стал отряхивать брюки, на которых уже не осталось ни одной стружки.

— И все-таки вы увидите, что люди не маленькие букашки, — вырвалось у Андрея, когда он тоже поднялся с табуретки.

— Дай бог.

Шелковников сказал это без всякого чувства, сухо и блекло. — Сказал и словно стал ниже ростом, казалось, еще сильнее заострился у него нос. Сгорбившись, он подошел к верстаку, поднял рубанок, подержал его, как бы взвешивая, принялся строгать, но не так скоро и твердо, как раньше, а вяло и медленно, явно через силу.

Собака лежала на прежнем месте и, глядя на хозяина, не обратила на гостей никакого внимания. Савватеев пропустил вперед Андрея и аккуратно закрыл калитку.

— Павел Павлович… — начал было Андрей.

— Не надо! — прорычал Савватеев.

Таким злым Андрей его еще ни разу не видел. Осекся и замолчал.

22

Возвращались из командировки — объездили дальний куст приобских колхозов. Пал Палыч охал и ерзал на переднем сиденье, пытаясь устроиться поудобней, — ему ломал спину радикулит.

— Совсем расклеиваться начал, — жаловался он, повернувшись к Андрею. — Чуть проехал — и все.

Нефедыч хмыкнул и поддел шефа:

— А я думаю, что такое — как редактор в командировку съездит, так я с чехла песок выбить не могу.

— Ладно уж… На твоем-то чехле еще побольше, наверно.

— А вот как раз и нету.

— Нет так нет, бог с тобой. Что сделаешь, если постарел.

— Постарел, постарел, шеф, на печку пора.

— А тебе не пора?

— Мое дело маленькое — сопи в тряпочку, крути баранку. Открутил свое — слезай.

Так они по многолетней привычке беззлобно подшучивали друг над другом, и время в дальней дороге летело быстрее. Уже перед самым Крутояровом, свернув с трассы к обскому берегу, Нефедыч приткнул машину к старым ветлам, заглушил мотор.

— Разомнитесь, пока я своим кроликам травки надергаю.

Покряхтывая, вылез Савватеев. Кинул на землю пиджак и с наслаждением вытянулся. Рассыпавшиеся волосы его от соседства яркой зелени казались снежно-белыми. Андрей присел рядом. После гула мотора, после удушья дорожной пыли по-особому свежо и тихо было в закутке, огороженном старыми разлапистыми ветлами. Кукушка без устали насчитывала года, и ее бесстрастный, ровный голос тонким эхом звенел по разлившейся воде. Савватеев потянулся и бессильно раскинул руки. Был он сейчас действительно очень уставшим и старым. Вдруг резко повернулся на бок и отрывисто сказал:

— Понимаешь теперь, после этого письма, что за человек Рябушкин? Помнишь, ты недоумевал, почему я так к нему отношусь? Да, вот такой человек. Я к тому разговор завел, что шум обязательно будет. Рябушкину надо повыше забраться, тут они с Травниковым общий язык нашли, обеими руками в меня вцепятся. И момент подходящий выбрали.

— Почему подходящий?

Савватеев прикрыл глаза и вздохнул. Он словно решался — говорить дальше или нет.

— Потому, что наши взгляды с Воронихиным разошлись, и я его стал просто раздражать. Особенно после бюро с Козыриным.

О том, как прошло бюро, Андрей слышал. И отказывался верить тому, что слышал. Не хотел верить, что такое может быть. Но вспоминал ответ Воронихина на свой вопрос, который задавал первому во время поездки в совхоз, и убеждался — значит, правда.