Имя для сына

Ноги гудели, шагали неуверенно, не подчиняясь желанию, словно существовали отдельно, сами по себе. Вера иногда останавливалась и оглядывалась, переводила дух. Сиял солнечный, но прохладный денек, какие выдаются летом после долгих дождей. Воздух в лесу был влажный, с густым подмесом грибного запаха. Солнце просекало стройный, подбористый сосняк, дробилось и падало на землю узкими, длинными полосами. Брусничник под ногами едва слышно шуршал.

— Андрей, — не выдержала и взмолилась наконец Вера, — давай передохнем. А то я сейчас упаду. Упаду и не встану. Тогда понесешь меня и мое ведро. Никогда бы не подумала, что ты такой жадный.

— Не жадный, а азартный. Это у меня с детства, даже тетя Паша не могла обогнать. Лучший добытчик был.

Андрей тоже остановился. Поставил на землю два ведра, скинул с плеч лямки объемистого рюкзака и удивленно оглядел свою ношу, словно самому себе задавал вопрос: зачем столько? И представил, как бы ответила тетя Паша: «Запас, он сроду карман не тянет».

В первый раз отправился нынче Андрей за грибами. И — обо всем забыл. Его охватил такой азарт, что он даже не отдыхал, замотал Веру и опомнился лишь тогда, когда вся тара оказалась полной. Двинулись в обратный путь, но, как назло, цепкий взгляд Андрея ухватывал то краешек сухого груздя, торчащий из-под серых сосновых иголок, то бок коренастого белого гриба. Андрей в отчаянии смотрел себе под ноги.

— Слушай, — смеялась Вера. — Предки у тебя ведь кержаки были? Они, наверное, жадные до ужаса? Значит, ты в них пошел.

— Да что ты понимаешь! Кержаки! Они прежде всего работники были великие.

— Работники, но… жадные. Ладно, кержачок, давай я тебя поцелую.

Губы у Веры были измазаны черникой, но пахли они почему-то смолой. Лежали вокруг солнечные полосы, ветер с шумом прокатывался по верхушкам сосен — все сливалось с приятной усталостью тела, и не было выше наслаждения, чем лечь на землю, вытянуться во весь рост, закрыть глаза и отойти в полудрему.

— Андрей, я недавно подумала, что мне всю жизнь придется жить в Крутоярове. Подумала и ни капли не пожалела.

— А с чего ты решила, что мы всю жизнь будем жить в Крутоярове?

— Я тебя не могу представить в другом месте. Только здесь. Прочно, надежно.

— По-кержацки?

— Не знаю по-каковски, только прочно. Я серьезно говорю.

— Прочно, да не совсем, у меня вот тут не все укладывается, — Андрей постучал по лбу ладонью. — Не понимаю…

Вера его не переспрашивала, она знала о чем речь. После статьи, после памятного бюро он часто теперь повторял — не понимаю.

И Веру теперь уже не отпускал страх за него, она снова и снова уговаривала Андрея забыть, отступиться, но чувствовала: ее слова до мужа не доходят.

А Андрей в эти дни не переставал думать о словах Аристарха Нестеровича и о самом себе, и чем больше думал, тем сильнее было предчувствие, что та последняя точка, которой ему так не хватало, скоро будет поставлена. Точка после окончательного выбора своей собственной, выстраданной дороги по жизни.

Они лежали в траве и молча смотрели на маленький кусок неба, видный между верхушками сосен и, хотя там не было даже крошечного облачка, все равно казалось, что небо плывет, движется, отливая прозрачной голубизной. Закроешь глаза, а плавное движение продолжается. Вера и Андрей не заметили, как уснули.

— Вот это грибники, я понимаю! — прямо над ними раздался голос, и кто-то восхищенно поцокал языком. — Набрали, донести не могут.

Андрей открыл глаза и увидел Савватеева — в кирзовых сапогах, в грязноватом легоньком пиджачке, в старенькой кепке, из-под которой выбивались седые волосы.

— Здравствуйте, Павел Павлович.

— Здоров. Прикемарили с устатку? После такой добычи не грех поспать. А я вот сегодня заленился, набрал всего ничего. Кружится голова, не могу в наклон.

Он поставил маленькую корзинку, наполненную — крохотными, с пятак, маслятами, и сам присел рядом.

— Загонял он вас, Верочка?

— Ой, не говорите, ног не чувствую, как будто не мои.

— Ну, тогда хотите или нет, а пойдем ко мне в гости. Нефедыч должен скоро подъехать, он вас отвезет. А то тащиться через все Крутоярово. Что, двинулись?

Довольно быстро добрались до дома Савватеева, который стоял на окраинной улице, почти в самом бору. Дом большой, старый, с почерневшими стенами, с сухим запахом. Окна, закрытые пожелтевшими газетами, не пропускали солнечного света, и в комнатах было прохладно.

— Садитесь, — отдыхайте, — суетилась Дарья Степановна. — Я сейчас.

Рядом с высоким, сутулым мужем она, маленькая, быстрая, казалась подростком.

Мебель в комнате была старая: шифоньер, комод, стол на толстых резных ножках — все крепкое, прочное, застеленное вышитыми салфетками. На комоде — патефон, стопка пластинок в выцветших конвертах. За всем — недавняя вроде, но уже сильно отличающаяся от сегодняшней жизнь. Внешне она словно замерла, но это только внешне, потому что хозяева жили не в прошлом, а в настоящем. Пал Палыч дотошно расспрашивал о редакционных новостях, сердито выговаривал за опечатку на первой полосе и, обрывая самого себя, тут же сетовал, что июль нынче был сухой и хлеба прихватило жаром.