Имя на камне

Опытный Тиссовский перебрал десяток легенд, но всем им предпочел такую — крестьянский парень с молодухой. И не случайно: накануне связной доставил из Киева вывешенное в городе обращение коменданта к населению окрестных сел везти на продажу в город излишки сельскохозяйственных продуктов. А Феня Кисель сообщила дополнительно, что полицаям дано строгое указание — в первые дни не изымать продукты у приезжающих крестьян, а, напротив, всячески поощрять их. Городские рынки к весне пустовали, и это придавало особо трагичный колорит и без того пустынному городу.

Немец предложил Кларе сесть к нему в кабину. Случай этот был предусмотрен, и Клара согласилась. Ким с мешком забрался в кузов. Ехали часа два. У въезда в Киев машина была остановлена на КП. Ким предъявил бумагу, написанную на украинском и немецком языках, — свидетельство оржицкого старосты о том, что г-ну и г-же Фроленко, крестьянам из села Оржицы, разрешается продать излишки сельскохозяйственных продуктов. Низший чин взял бумагу и пошел к кабине. Кима насторожил его разговор с водителем, но, прислушавшись, он понял, что чин выспрашивает о «фрау» и делает весьма лестные замечания по адресу Клары. Потом оба добродушно похохотали, и шлагбаум был поднят. Пошли пригороды Киева. Машина поднималась в гору. До войны Клара бывала в Киеве и сейчас старалась узнать знакомые места. При развороте вдруг открылся проспект… Слева на холме лежали руины… И дальше — высились остовы разрушенных домов… Большая улица — и почти ни одного целого дома. И Клара вдруг узнала Крещатик — внутри как бы что-то оборвалось. Да, да, это он, Крещатик. Она приезжала сюда с бабушкой в 1938 году… Многолюдная толпа, черные эмки, автобусы — совсем как в Москве на улице Горького. Они с бабушкой зашли в «Детский мир» и долго выбирали портфель — взрослый, кожаный — к новому учебному году. Воспоминание это пробудило другие картины детства, но лицо ее оставалось равнодушным. В кабине раздался стук Кима. Машина остановилась. Они вышли. Ким расплатился с немцем рейхсмарками. И они двинулись дальше уже пешком.

— Какой ужас, что натворили фашисты, — шепотом сказала Клара, когда они шли уже по бульвару.

— Вы о Крещатике? Да. Скорбное зрелище… Хотя тут есть и наша работа.

— Как это?

— Здание рейхскомендатуры, что на холме, подорвали мы сами. И гостиницу, там был штаб. Что поделаешь — война. Потом отстроим…

И вот домик на юге Киева, Кима и Клару встретила почтенная пожилая дама, с которой Ким, очевидно, был знаком прежде, ибо никакими паролями они не обменивались.

— Ну, а вот моя подопечная, дорогая Любовь Аполлинарьевна, — сказал Ким, представляя Клару.

Хозяйка бросила взгляд на гостью, который можно было перевести лишь однозначно: «Так вот вы какая, совсем девочка…» Она обняла Клару, а затем отправилась на кухню, к керосинке. И вскоре на сковородке шипела яичница с мелкими пожелтевшими шкварками.

— Можно рюмочку? — спросила хозяйка.

— Нет, благодарю. Мне предстоит один разговор, и собеседник пока неизвестен.

— Когда ждать?

— Сегодня нет, очевидно, нет, — отвечал Ким.

Любовь Аполлинарьевна понимающе опустила глаза. Затем она подала Киму сверток. Он вышел в другую комнату и вернулся переодетый. Теперь на нем был полувоенный френч, а на рукаве — повязка дежурного полицая. Он подошел к Кларе. Хозяйка вновь понимающе вздохнула и вышла из комнаты.

— Клара, вы обещаете делать все так, как учил Тиссовский? — спросил он.

— Я уже обещала это вам и ему.

— Все будет хорошо, это самая надежная квартира. И все-таки… берегите себя.

Клара молча наклонила голову.

— Прошу вас… не выходите из домика, отсюда все отлично видно.

— До свидания… Желаю вам всего-всего лучшего.

Клара протянула ему руку. Он задержал ее руку в своей.

— Идите!.. Я буду вас ждать. Ничего не случится, — сказала она.

Он поклонился и ушел.

Вскоре за окном послышался шум. Во двор въехала телега с дровами — на санях ездить было уже нельзя. Возчик разгрузил дрова, а затем внес и отдал хозяйке мешок с отрубями. В нем была рация.

Весь вечер Любовь Аполлинарьевна расспрашивала Клару, та, оживившись, рассказывала ей о маме, папе, учителях, подругах.

— Ой, девочка, девочка моя, тяжело вашему поколению, и жизни-то не видели вовсе… — вздохнула хозяйка. — Пройдет война… Все уляжется, а там видно будет. Вон я уж пятую войну переживаю… Японская, мировая, гражданская, финская — и эта.

— И вы все здесь, в этом домике? — спросила Клара.

— И родилась в Киеве, и, наверное, умру здесь… А немкой числюсь — по мужу. И фамилия — Виливальт. Да, Кларочка, муж-то мой немец был, из Силезии. В восемнадцатом году, когда их войска тоже стояли в Киеве, я познакомилась с ним. Он и остался здесь, как они у себя там кайзера сбросили…

— Он жив?

— Нет, не жив… Еще до войны умер, — вздохнула хозяйка. — Ну, Жорж Дудкин и придумал сказать, что муж был расстрелян Советами по обвинению в шпионаже в пользу Германии. И справку нужную достал, так что я теперь от Гитлера пенсию получаю. Заслужила милость. А Жоржика я с детских лет знаю.