Имя на камне

— Вы предполагали совершить приятное путешествие с фрейлейн в Нарва. Поезжайте. По возвращении доложите. Идите. Вы сделали свой долг.

Клыков пошел домой, Свою жену он застал в тревоге и сборах.

— Ты куда? — спросил он.

— Не знаю. Прислали мотоциклиста и велели срочно с вещами явиться.

Андрееву майор встретил словами:

— Фрау Вера! Немедленно уезжайт командировку куда-нибудь, хотя Таллин три — пять дней. Мой шофер доставит вас к станции. В вашей группе — заговор. Если вы здесь, я обязан арестовать за недосмотр. Орднунг! Порядок!

Утром первого марта Клыков и Лена на попутной машине добрались до станции. До поезда оставался час. Лена была весела, шутила и нравилась ему все сильнее. Время от времени Клыков приглядывался к людям на станции, гадая, есть ли за ними слежка. Но никакого хвоста, видимо, не было. Подошел поезд. Они сели в полупустой вагон. В тамбуре курили двое немецких солдат — явно не агенты. В вагоне сидели две старушки, мужик мешочник, еще какая-то бедно одетая публика.

— Не ищи, никого нет, — шепнула Лева.

— Да, я тоже так думаю, — хмуро ответил Клыков, — но не исключено, что Миллер сообщил в Нарву о нашем приезде.

— Но ты же сам говоришь, что он с явным сочувствием отнесся к нашему путешествию, — улыбнулась Льна.

— Да, верно, Верку он ненавидит.

— А ты? — с улыбкой спросила она.

Клыков вздохнул.

— Не хочу думать о ней…

— А если ситуации сложится так, что нам придется ее устранить?

Вопрос был сложный — именно как вопрос, требующий ответа. Ибо, столкнись он с такой ситуацией в жизни, он без колебаний пристрелил бы собственную супругу, Не из ревности, а потому, что мешала… Но он понимал, что такой ответ произведет неблагоприятное впечатление на его спутницу. Для нее он был жертвой, стало быть, и дальше надо играть эту роль.

— В тупике я… Скорей сам себе пущу пулю в лоб… — ответил он после паузы.

— И сейчас в тупике?

— Сейчас? Сейчас я с тобой. С вами.

— Ну все, больше ни слова о делах. И место неподходящее. Расскажи о себе, Толя.

Поезд шел медленно. Анатолий умел рассказывать о себе. Лена внимательно его слушала. Особенно теплым сочувствием загорелись ее глаза, когда он заговорил о своей жизни в лагере… Здесь уж он был искренен до конца.

— Так, Леночка… Все у меня в жизни наперекосяк… — вздохнул Анатолий.

— Теперь у всех все так… Война, — сказала Лева.

— Война-то война, но в сам немало натворил дуростей, — отвечал Анатолий и вспомнил о своей вчерашней, последней. «Поторопился… Можно было бы и после поездки. А может, у них что и вышло бы… Тогда и прощение, и ордена», — подумал он. Теперь уже он и сам был не рад, что вызвал сочувствие девушки, которая ему нравилась. И он испытал вдруг забытое давно чувство — укоры совести. До сих пор, выполняя задания Миллера, Клыков тешил себя тем, что иного пути к спасению нет. Вначале задания были простые — прочесывали леса вместе с немцами, ходили в наряд на дежурство. Здесь ничего не требовалось, кроме пассивного выполнения приказа. Но в октябре Клыкова послали в единственную работавшую в округе школу с заданием прощупать настроения учителей. Его снабдили документами студента-практиканта. Он пробыл в школе недели две, тайно вел записи разговоров. Там он сблизился с молодой учительницей Натальей Сергеевной. Романтическая девушка приняла «независимые» высказывания Клыкова всерьез, а его самого — за советского разведчика. И даже написала ему восторженную записку.

В своем донесении Клыков вначале было пытался отделаться общими фразами о «патриотических настроениях». Но Миллер вернул ему бумагу и потребовал конкретных фактов — что именно говорила Наталья Сергеевна, когда, где. И агенту пришлось переписать свое донесение. А затем выступить в роли свидетеля. Вот где жуть-то была!..

…Ее ввели в подвал. Она взглянула в его сторону, узнала, и густые темные брови ее вскинулись вверх. Потом на лице застыла презрительная усмешка. Переводчик зачитал обвинение. Там были такие строчки:

«В разговоре с коллегами преподаватель литературы Воронцова Наталья Сергеевна высказала сомнения в победе германской армии. Она заявила, что русский народ изгонит захватчиков. Кроме того, Воронцова неодобрительно отозвалась о персоне фюрера».

— Вы признаете? — спросил переводчик.

— О Гитлере я ничего не говорила, — угрюмо отвечала учительница.

Это было правдой. Довесок с фюрером был на совести Клыкова. Но его же принудили!..

Офицер обернулся к стоящему в стороне Клыкову и жестом приказал сесть против обвиняемой. Он повиновался. Воронцова взглянула на него долгим, немигающим взглядом. И отвернулась.

— Отвечайте! — крикнул ей переводчик.

— Как всякий… гражданин, человек, любящий свою Родину, я не могла и не могу желать вашей победы… И сказала об этом…

Клыков облегченно вздохнул: сама призналась. Офицер улыбнулся и что-то сказал.