Имя рек. 40 причин поспорить о главном

Если Россия берёт чуть больше, чем собственная независимость, – ей становится тяжело. Возможно, сказал дедушка, Советский Союз был не самой плохой страной на свете, и даже иногда хорошей-прехорошей, – но даже он распался, потому что взял на себя несколько больше, чем необходимо было русским людям.

Не для того, чтоб поспорить с дедушкой, а просто для поддержания разговора, я сразу вспомнил, как мне недавно французы жаловались: в 1968 году они сделали свою революцию, тогда там была 10-миллионная забастовка, студенты кричали лозунги совершенно левого толка, у восставших французов очень многое получилось – и коммунистическая партия Франции была готова брать власть в свои руки, если бы мы их поддержали.

Но Брежнев пошевелил ещё молодыми своими бровями и решил: нет, Франция нам не нужна, нам достаточно Варшавского блока.

Даже в момент наивысшего своего развития, после полёта Гагарина в космос, когда авторитет Советского Союза в мире был колоссален, а возможности наши фактически безграничны, советские коммунисты не хотели нарушать мировой баланс.

А ведь если бы Франция стала коммунистической – была бы совсем иная картина в Европе.

Представляете: Париж и Москва вместе? О, это интригует.

И мы не сделали это: оцените нашу высочайшего уровня политкорректность и преданность данному слову.

Сравните с НАТО, которое, едва предоставилась возможность, забралось во все страны Варшавского блока и в Прибалтику заодно.

Мы ещё немного поговорили с дедушкой и вместе решили, что у России очень сложный путь: если берём больше – получаем наказание и надрываемся, но и если меньше берём, тоже бываем наказуемы – потому что Господь не по силам креста не даёт. Если это наш крест – надо нести.

Вопрос только в том, как тут угадать: где наша ноша, а где мы за других жилы рвём.

Ладно бы мы ушли – и на оставленном нами месте высаживали бы цветы; ровно там, где, к примеру, находились наши военные базы.

Но ведь всё не так: откуда мы свои военные базы вывели – там тут же появляются другие люди в защитной одежде и делают свои военные базы.

Мы говорим: ну как же так, мы же вроде договорились, что здесь будут только цветы и лужайки?

Они говорят: нет-нет, не беспокойтесь, вот эта бомба, которую мы тут установили посреди лужайки, в цветочной клумбе, – она не против вас направлена, она против других плохих людей. И если те люди пойдут в наступление – наша бомба аккуратно перелетит через ваши головы и упадёт прямо на головы наших общих врагов.

Мы оглядываемся назад, пытаясь понять, кто же там у нас за спиной, такой неприятный и страшный, – и никого не видим: там наша земля, она простирается очень надолго, до горизонта и даже дальше.

Тогда мы опять возвращаемся взглядом к людям в защитной форме и говорим: эй, ребята, там никого нет, позади – там только наши дома, наши степи, перелески и кусты.

Нам отвечают: вы ничего не понимаете, у вас вечная истерика по поводу того, что вы окружены врагами, у вас невротическое мышление, вы постоянно ищете себе противника, вы постоянно придумываете себе героев, вы словно бы в осаде всегда, а так нельзя, нельзя так.

И отдельные люди в России начинают, кося от напряжения глазами, подкрикивать, подпевать: да, у нас постоянный психоз, мы всюду ищем врагов, мы не умеем жить в мире, научите нас.

Постойте, говорим мы, но вы же сами, люди в защитной форме, в каждом втором своём фильме показываете нас в образе, виде и подобии врага, и, что самое неприятное, обязательно побеждаете нас – в своих фильмах, самым натуральным образом убиваете нас и водружаете на выгоревшем месте, где мы находились, свой флаг. Какая, к чертям, истерика, если вы даже не скрываете от нас свои то ли планы, то ли психозы?

Тогда они машут рукой и говорят: всё ясно с вами, не о чем с вами говорить! Вы за тысячу лет так и не изменились! В мире прогресс, новые ценности, глобальное смягчение нравов – а вы всё такие же: варвары, зверьё.

И эти, которые у нас здесь почему-то думают так же, как чужие люди в защитной форме, в тон им говорят: да, шансов переубедить нас нет, мы понимаем только силу, добром не хотим.

На этом месте наш разговор завершается. Чтоб возобновиться в этой же точке спустя минуту, или час, или век.

И вот сидишь и думаешь: может, действительно стоило поддержать парижан в их порыве? Тогда, в 1968-м?

Может, не надо было уходить из Вьетнама и с Кубы, оставлять азиатские и африканские базы? Может быть, стоило даже поддержать войну Северной Кореи против Южной – и тогда сегодня был бы совсем другой разговор?

Крутанёшь глобус и удивляешься: да, многое мы могли бы, многое.

Но вот надо ли?

Где же эта грань? Кто бы нам её нарисовал.

Не оставляй, Господи, подскажи.

Неоспоримое

«Никаких русских нет!» – любят повторять те, кто об этом мечтает: чтоб они были, а русских не было.

Вслух они готовы признать, что в мире нет никаких народов вообще – ни рас, ни этносов, ни мам, ни пап. При этом про своих мам и пап они отлично помнят, и, если им наступить на больное, крик будет стоять такой, что стёкла потрескаются.