Имя ветра

– По ногам о человеке можно сказать очень многое, – задумчиво говорил он. – Вот иной раз заходит ко мне человек: улыбается, смеется, туфли вычищены, блестят, носки напудрены… А снимет обувь – ба, а ноги-то воняют! Это люди, которым есть что скрывать. У них куча дурно пахнущих секретов, и они пытаются их спрятать, точь-в-точь как свои вонючие ноги.

Он обернулся и посмотрел на меня.

– Но это никогда не получается. Единственный способ сделать так, чтобы ноги не воняли – это давать им подышать воздухом. Наверное, и с секретами так же. Но в этом я не разбираюсь. Я разбираюсь только в обуви.

Он принялся рыться у себя на рабочем столе.

– А то еще приходят молодые придворные – обмахиваются веером, охают об очередной трагедии. А ноги-то у них – розовые, мягкие. Сразу видно, что они своими ногами отродясь никуда не ходили. И понятно, что им на самом деле никогда не причиняли боль.

Он наконец нашел то, что искал, и достал пару башмаков, похожих на те, что были на мне.

– Ага, вот они! Их мой Джейкоб носил, когда был в вашем возрасте.

Он сел на табурет и расшнуровал те башмаки, что были на мне.

– А вы вот, – продолжал он, – парнишка молоденький, а ступни у вас старые: все в шрамах, в мозолях… Такими ногами целый день можно босиком по камням бегать, никакой обуви не надо. У юноши ваших лет такие ноги могут быть только по одной причине…

Он поднял глаза на меня, давая понять, что то был вопрос. Я кивнул.

Он улыбнулся, положил руку мне на плечо:

– Ну, и как они вам?

Я встал, чтобы проверить. Эти башмаки были еще удобнее тех, которые я только что мерил, хотя и те были удобней некуда, оттого что эти были немного разношенные.

– Ну так вот, эта пара, – сапожник помахал теми башмаками, которые держал в руках, – она новая. Они еще не прошли ни мили. За такие новые башмаки я беру талант. Может, даже талант две йоты. Ну а эти, – он указал на мои ноги, – эти поношенные. Ношеной обувью я не торгую.

Он обернулся ко мне спиной и довольно бесцельно принялся прибираться на столе, мурлыча себе под нос. Со второй секунды я узнал мелодию: «Прочь из города, лудильщик».

Я понял, что он пытается сделать мне добро. Еще неделю назад я бы радостно ухватился за возможность бесплатно обзавестись башмаками. Но сейчас мне это почему-то казалось неправильным. Я потихоньку собрал свои вещи и, прежде чем уйти, положил на табурет пару медных йот.

Почему? Потому что гордость – странная штука, а щедрость заслуживает ответной щедрости. Но в основном потому, что мне казалось, что так будет правильно, а это само по себе достаточно веская причина.

– Четыре дня. Если дождь польет, то шесть.

Роэнт был третьим погонщиком, у которого я спросил, не идет ли он на север, в Имре – город, ближайший к университету. Это был коренастый сильдиец с буйной черной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Он отвернулся и принялся по-сиарски браниться на человека, который грузил в фургон рулоны ткани. Когда Роэнт говорил на родном языке, его голос звучал как рассерженный камнепад.

Он снова обернулся ко мне, и его грубый голос опустился до сдержанного рокота:

– Два медяка. Йоты. Никаких пенни. Можешь ехать в фургоне, если будет свободное место. Ночевать можешь под фургоном, если захочешь. Ужинать будешь с нами со всеми. На обед только хлеб. Если застрянем, будешь помогать толкать.

В разговоре снова возникла пауза – он опять принялся орать на своих работников. В обозе было три фургона, груженных товаром, а четвертый выглядел до боли знакомым: один из тех домов на колесах, в каких я провел почти все свое детство. На передке этого фургона сидела жена Роэнта, Рета. Лицо у нее делалось то суровым, когда она смотрела на работников, загружающих фургоны, то улыбчивым, когда она разговаривала со стоящей рядом девушкой.

Я так понял, что девушка – попутчица, как и я. Девушка была моей ровесницей, ну, может, на год постарше, однако в этом возрасте год имеет большое значение. Про детей этого возраста тали говорят так: «Мальчик тянется, а девочка – растет».

Одета она была практично, в дорожное – в штаны и рубаху. Она была еще достаточно юной, чтобы это не выглядело неуместным. Держалась она так, что, будь она еще на годик постарше, я бы поневоле счел ее за даму. Пока же она, разговаривая с Ретой, вела себя то женственно и грациозно, то по-детски импульсивно. У нее были длинные черные волосы, и…

Проще сказать, она была красавица. А я так давно не видел ничего по-настоящему прекрасного!

Роэнт проследил направление моего взгляда и продолжал:

– По вечерам все помогают разбивать лагерь. И караулят тоже все по очереди. Заснешь на дежурстве – оставим на дороге. Есть будешь с нами, что жена моя сготовит. Станешь привередничать – оставим на дороге. Будешь отставать – оставим на дороге. Будешь донимать девушку… – он огладил пышную черную бороду, – добра не жди!

Надеясь развернуть его мысли в другом направлении, я спросил:

– А когда вы грузиться закончите?

– Через два часа! – объявил он с угрюмой решимостью, как бы говоря работникам «И только попробуйте не управиться!».