Император и ребе. Том 1

Что тут скажешь? То, что раввинша называла «блюдом Боруха Шика», действительно было отличной едой. В ней были благословение земли и тучность стад. И ешь, и пьешь одновременно. И какое это удовольствие! Зачем тут было приводить в качестве примера польских солдат? Он сам оставил свою крепость, полную святых книг, ради того же самого блюда… Хвала Всевышнему, каждый день одаряющему мир новой небесной голубизной над крышей Большой синагоги, одаряющему новыми растениями землю, а человеческий стол — новыми блюдами, о-хо-хо!.. Если бы у него было такое кошерное блюдо на немецком паруснике в Гамбурге, он бы тогда, тридцать лет назад, не отказался поехать в Эрец-Исраэль. Тогда бы он провел свои последние дни в Святой земле, в Цфате или неподалеку от Стены Плача. Но на корабле иноверцев его не могли обеспечить даже кошерно выпеченным хлебом… Так он, вместо настоящего святого Иерусалима, остался в «Литовском Иерусалиме».^[265] Здесь придется до прихода Мессии покоиться его костям. Но молодчики из хасидской «секты» со своим Мендлом-витебчанином^[266]

во главе действительно добрались до Эрец-Исраэль. Они основали там целую общину. Они отправляют своих посланцев в Турцию и в Польшу собирать деньги. У них там хорошо идут дела…

Старческие руки гаона задрожали. Не в первый раз он приходил в такое волнение, сидя один-одинешенек за столом со скудной трапезой. Это у него стало привычкой. Потому что для отвлечения от этого мира и всех его грубых удовольствий он старался думать во время еды о невеселых делах. По большей части, о разрушении Храма, об Изгнании, о бедах еврейского народа… Кстати, таким образом он выполнял то, о чем говорится в псалме, читаемом перед благословением после трапезы:^[267] «Пусть прилипнет язык мой к гортани моей, если я не вспомню тебя, если не поставлю тебя, Иерусалим, во главе веселия моего…» Особенно сейчас, в месяц разрушения Храма,^[268]

когда он ходил в синагогу на «слихес»^[269] и послушать трубление шофара, когда соблазн хорошей еды столь грубо разыгрался перед ним в красках: голубовато-белой у простокваши, серо-желтой у «тартуфлей», желтой у пятнистой груши, красной — у окружающих ее слив. В такой опасный момент сплошной материальности нет ничего противнее хасидской секты и ничего печальнее мысли о новых ножах для забоя птицы и скота, которые те завели на своих бойнях, и о новом тексте благословления «кдуша»^[270]

в их молитвенниках.

И вот, чтобы окончательно испортить себе то немногое удовольствие, которое осталось ему на этом свете, Виленский гаон старался теперь мысленно перелистать историю всей войны, которую вел против этих преступников из стана Израилева уже более двадцати лет. Первый херем против «секты» был объявлен в Бродах в том самом году, когда Польша была разделена в первый раз. И хвала Творцу, дающему силу такому ничтожному человеку, как он!.. Потому что, как он, «пребывающий в шатрах», занимаясь день и ночь изучением Торы, и ничего не понимающий в деньгах, мог вести такую большую войну в таком множестве губерний, употребляя на это так много денег виленской общины? Дела, слава Богу, зашли уже так далеко, что использовались даже те деньги, которые предназначались для уплаты налогов государству. Были заложены дорогие кубки и короны для свитков Торы из Большой синагоги ради того, чтобы вести войну с так называемыми хасидами. Но никаких существенных результатов, помимо ссор и скандалов, гаон все еще не видел. Чем больше их искореняли, тем больше они ширились и росли. Их еретическое учение, Господи, спаси и сохрани, проникало через все преграды, вопреки всем проклятиям и херемам. Из Великой Польши ересь перекинулась на Волынь; с Волыни — в Белоруссию. Да что теперь говорить, когда полупольская-полутурецкая Подолия, с сохранившимися там остатками секты Якова Франка, да сотрется имя его, вошла в состав России? Все их подозрительное учение заговоров против сглаза влилось в учение последователей Бешта, приехавших из Каменца, Могилева и Кишинева. И, словно этого мало, раскиданные по Белоруссии мелкие хасидские дворы привезли к себе из Могилева-Подольского свое сокровище, Шнеура-Залмана, и посадили его на раввинский престол в его родном городе Лиозно. С тех пор в Белоруссии разгорелся пожар. Могилевская и Витебская губернии были захвачены «сектой». Многообещающие молодые люди, зятья, жившие на содержании у отцов своих жен, холостые парни из самых уважаемых семей, посвятившие себя изучению Талмуда, бежали из дому. Они переживали всякие беды и унижения, лишь бы иметь возможность послушать проповеди, которые этот Шнеур-Залман произносил после третьей субботней трапезы, лишь бы записать пару глав из его еретического сочинения «Тания»^[271]

и распространять его все дальше и дальше… Таким образом один Могилев смешался с другим. Как будто сам сатана им здесь помогал. Не было больше никакой разницы между невежественным и неотесанным Могилевом-Подольским на Днестре и богобоязненным и ученым Могилевом на Днепре. Оба погрузились в нечистоту.

2