Император и ребе. Том 1

Из-за старческой слабости реб Элиёгу не доел свои «тартуфли». Вкусный земляной запах вдруг опротивел ему. Здоровый аппетит покинул его так же быстро, как и появился. Виленский гаон уже настолько отвык от всякого рода телесных удовольствий, что даже «блюдо Боруха Шика» оказалось для него тяжеловатым. Те несколько плодов земли, которые он задумчиво проглотил, полностью насытили гаона, наполнили его грубым веществом этого мира. Он даже ощутил давление под ложечкой.

Гаон обиженно вздохнул и отодвинул от себя миску с недоеденной картошкой с миной, означавшей: «Ах, на какую ерунду тратят время любители радостей этого мира!..» Зато из второй миски он выпил всю простоквашу и даже сказал: «Ах!» — радуясь, как большой ребенок. При этом его большие черные глаза засияли и забегали, тоже как у ребенка, ищущего, кто бы его похвалил. И безо всякого перехода гаон протянул свою худую руку за закуской, за спелой грушей, лежащей на блюдце.

Одновременно его пухлые губы капризно надулись под жидкими подстриженными усами, а лицо еще сильнее напомнило послушного ребенка, который сам награждает себя лакомством за то, что съел весь суп, как велела мама… У него это осталось с детства, въелось, как во всех, над кем слишком много тряслись и с кем слишком много цацкались в их ранние годы. Уж в этом отношении никакой другой единственный сынок не мог сравниться с Виленским гаоном. Из-за своей гениальности, которую он проявлял уже в три-четыре года, родители и близкие родственники разве что в вату его не оборачивали, так берегли. Потом с ним цацкались меламеды. Позднее главы ешив не могли ему надивиться. Еще позже, когда он в тринадцать лет женился, тесть и теща пеклись о нем и буквально на руках его носили. Потом то же самое делала вся виленская община, а еще позднее — все еврейские города и местечки в большей части разорванной на куски Польши и во всей Российской империи, все общины, кроме, может быть, гонимых хасидских «сектантов»…

Привычка всегда играть роль единственного сына, которого холит и лелеет весь народ Израиля, стала его второй натурой. Его капризное чувство избранности росло вместе со славой. Оно принимало нездоровые формы в самых простых вещах — таких, как еда и сон, в том, что он молился в полном одиночестве даже по субботам, и в том, что изучал Тору и выполнял заповеди только для себя самого… Понемногу эта привычка приобрела бескомпромиссную жесткость, превратившись в своего рода недвижимый капитал набожности, в целые сокровищницы набожности, хранившиеся взаперти в верхней комнате, за закрытыми ставнями, как золото и драгоценные камни в доме скупца. Ломкий сургуч должен был вечно оставаться запечатанным. Ни единая буква не должна была просочиться сквозь эту печать. Ни полушки из этих сокровищ не предназначалось для нужд духовно бедных. Так что о том, чтобы купить хлеб и помочь невеждам на этом свете, и говорить было нечего. Боже, спаси и сохрани!

А когда пришло время учения Баал-Шем-Това, и оно приблизило к себе удрученные сердца простых людей теплой верой и веселой простотой, и когда ученики межеричского проповедника — реб Арон Карлинер,^[277] Мендл-витебчанин, реб Авром Калискер,^[278] реб Лейви-Ицхок и Шнеур-Залман — под свою ответственность начали взламывать засовы сокровищниц Грядущего мира, которые наполняли раввины и ученые последователи гаона, и щедрой рукой раздавать сокровища бедным и неученым евреям безо всякого разбору, тогда на виленском Синагогальном дворе поднялся шум, а в верхней комнате гаона запахло порохом. Мягкие кошерные кисти видения встали дыбом, как пики. Большие черные филактерии, не снимавшиеся с седой головы по восемнадцать часов в сутки, нацелились, как заряженные пушки, а гусиные перья, которыми было написано такое множество драгоценных трактатов и комментариев, стали скрипеть по пергаменту, выводя жесткие проклятия и призывы к херему. Из святой верхней комнаты, опиравшейся на молельню могильщиков, стали рассылаться строгие приказы, и раввинский суд на Синагогальном дворе торжественно выносил приговоры как отдельным «еретикам», так и целым общинам. И неважно, шла ли речь лишь о неосторожно сказанном слове или же о новой молитве, напечатанной в хасидском молитвеннике.