Император Наполеон

Разумеется, общение с родными, друзьями и соратниками, встреча с любимой женщиной и ребенком, который был плодом их романтической любви, - все это отвлекало низложенного императора от естественной в его положении депрессии и тоски. Привыкший повелевать миллионами людей на двух континентах мира, он теперь ждал решения своей судьбы от растленного до мозга костей, еще совсем недавно пресмыкавшегося перед ним холуя Фуше. Мог ли он примириться с таким переворотом в его бытии и сознании за считаные дни? Конечно, нет. Но о чем он думал тогда, подолгу уединяясь в апартаментах дворца или в дворцовом парке и пугая этим верных ему людей, которые не забывали его попытку самоубийства после первого отречения? Скорее всего, о прошлом, причем не просто думал о нем, а прощался с ним. Он простился даже с любимым кедром, который посадил собственными руками 15 лет назад, в память о битве при Маренго (А. 3. Манфред видел и описал этот «кедр Маренго» спустя полтора века, в 1973 г.[1812]).

Для императорской свиты ясно было (или, точнее, казалось ясным) одно: император уже не строит наполеоновских планов, ни на что не рассчитывает и, конечно же, не надеется, что феодальные монархи оставят на троне его сына. Таков он был, на взгляд окружающих, либо заставлял себя быть таким, и в то раннее утро 29 июня, когда адмирал Декре предстал перед ним с доброй вестью: «два фрегата ждут его в Рошфоре, им приказано поднять якоря, как только император поднимется на борт»[1813]. Наполеон обещал уехать в тот же день, но, едва успев проводить Декре, узнает, что Блюхер сосредоточил прусские войска на ближних подступах к Парижу. Император моментально загорелся идеей напоследок вновь послужить Франции в роли ее генерала[1814]

. Он предложил Беккеру срочно «лететь в Париж» с его просьбой: «Скажите Временному правительству, что Париж не должен быть взят, как ничтожнейшая хибара. Я соберу армию, воодушевлю ее, отброшу пруссаков, добьюсь лучших условий мира, а потом все же уеду. Я отрекся и от сделанного не отступлюсь, даю слово чести - слово чести солдата!» Беккер был явно ошеломлен такой идеей, но выполнил просьбу императора: сразу помчался с нею в Париж.

Фуше и К⁰ восприняли предложение Наполеона с ужасом. «Он что, издевается над нами?!» - схватился за голову Фуше. Отчитав Беккера за то, что генерал занялся «не своим делом», он отправил его назад, в Мальмезон, торопить императора с отъездом в Рошфор. Когда Беккер доложил обо всем этом Наполеону, тот был не столько удивлен, сколько разочарован. «Эти люди уничтожают Францию», - так отреагировал он на отказ Временного правительства в его просьбе и тут же распорядился готовить отъезд. Все было готово к пяти часам пополудни.

Буквально в последние часы перед отъездом Наполеона из Мальмезона к нему приехали еще двое гостей. С академиком Гаспаром Монжем (великим математиком, у которого будущий император учился когда-то в Парижской военной школе) он успел поделиться своими планами на будущее. «Праздность была бы для меня худшей из пыток, - признался император своему бывшему учителю. - <...>. Я остался без армии и без Империи. Теперь только науки могут сильно захватить мою душу. Но узнать то, что сделали другие, мне недостаточно. Я хочу сделать новую карьеру, оставить труды и открытия, достойные меня»[1815].

Последний из мальмезонских гостей Наполеона буквально ворвался к нему в покои, когда он говорил «прощай» «маме Летиции» за несколько минут до отъезда в Рошфор. То был еще один Великий Гражданин - Франсуа Жозеф Тальма. «Движимый искренним сочувствием и жаждой видеть трагедию, - пишет о нем Эмиль Людвиг, - он приехал, чтобы стать свидетелем великого расставания и потом передать потомкам сцену сдержанного прощания матери с сыном в патетических тонах»[1816]

.

О последних минутах прощания в Мальмезоне с грустью вспоминал Л. - Ж. Маршан. Он до конца своих дней (а доживет до 1876 г.) не мог забыть, как тепло простился Наполеон 29 июня 1815 г. с «мамой Летицией», Гортензией и Марией Валевской - простился с ними навсегда. Все три женщины провожали его глазами, полными слез, когда он зашагал от них к четырехместной карете, запряженной четырьмя почтовыми лошадьми, сел в нее вместе с Бертраном, Савари и Беккером и, может быть, еще виделся их воображению, пока карета не скрылась за поворотом на дорогу к Рошфору. Вслед за каретой императора тронулись в путь и экипажи с его свитой. А тем временем туда же, в Рошфор, по договоренности Фуше с Веллингтоном, «торопились встретить будущего пленника по меньшей мере 30 английских кораблей»[1817].