Император Николай II. Екатеринбургская Голгофа

Остаётся непонятным, почему Царь вдруг изменил своим убеждениям и согласился на Ответственное министерство? Ни телеграмма Алексеева, ни доводы Рузского не могут быть признаны убедительными в качестве объяснения. Анализ источников приводит нас к выводу, что это решение принималось от имени Государя, но не самим Государем. Около 4 ч. утра 2 марта 1917 г. Н.В. Рузский по телеграфу сообщил М.В. Родзянко о «согласии» Государя. При этом главкосев заметил: «Если желание Его Величества найдёт в вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам вам. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 марта с пометкой “Псков”»[174]. Таким образом, будет ли манифест «распубликован» или нет, зависело исключительно от воли Родзянко, а воля Государя при этом совершенно не учитывалась. В связи с этим странной представляется телеграмма, посланная в Ставку генералу Алексееву от имени Государя: «Из ПТК лит. 2 марта 191

7. Наштаверху. Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. 1223/Б. Николай»[175]. Телеграмма эта была послана в 5 ч. 25 м. Нетрудно догадаться, что последняя фраза почти дословно заимствована из переговоров Рузского с Родзянко: «Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 марта с пометкой

“Псков”». Только эта фраза была сказана за 2 часа до «телеграммы Николая II»!

Во время разговора Н.В. Рузского с М.В. Родзянко от имени Николая II были отправлены телеграммы с приказами о возвращении войск, посланных на усмирение Петрограда. Рузский сообщал Родзянко о том, что «Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма, два часа назад, вернуть на фронт всё, что было в пути»[176]

. Но это сообщение не соответствовало действительности: в 1 ч. 20 м. ночи от имени Царя поступило согласие только на возвращение войск, якобы застрявших в Луге. Телеграммы о полном возвращении войск поступят только в 12 ч. дня 2 марта. Но получается, что в 3 часа ночи генерал Рузский об этом уже знал.

Когда Рузский сообщил Родзянко, что Государь согласился даровать манифест об Ответственном министерстве, то в ответ услышал: «Его Величество и вы не отдаёте себе отчёта в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко»[177]. После обычной для него высокопарной демагогии Родзянко перешёл к главному: «Грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится определённым требованием»[178]

.

Судя по всему, Рузский был несколько удивлён таким резким изменением ситуации. Он попытался выяснить у Родзянко причину этого изменения, но в ответ получил лишь новые разглагольствования. Рузский посетовал, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно. Родзянко его заверил, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех. Рузский спросил: «Нужно ли выпускать манифест?» Родзянко дал, как всегда, уклончивый ответ: «Я, право, не знаю, как вам ответить. Всё зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой»[179]. Несмотря на эту двусмысленность, Рузский понял ответ однозначно: манифест посылать не надо. С этого момента начинается усиленная подготовка к составлению нового манифеста об отречении. Заканчивая переговоры с Родзянко, главкосев спросил, может ли он доложить Государю об этом разговоре, на что получил от Родзянко ответ, что тот ничего против этого не имеет. Таким образом, для Рузского теперь Родзянко решал: сообщать что-либо Государю или нет. Мнение Царя, его поручения и распоряжения в расчёт не принимались.