Императрицы

— Очаровательно, — сказала государыня, теплым, ласковым взглядом обдавая Строганова.

— Ты, братец, смотри у меня, — строго сказал сильно разгневанный государь, — как бы я тебя заместо твоего дюка разбудить не велел как следует!

Он встал и провозгласил очередной тост:

— Про здравие Его Величества короля Пруссии!

Заиграли трубы, загремели литавры, с верков крепости понеслась салютационная пальба. Парадный обед продолжался в великой и строгой напряженности. Разговоры поминутно прерывались, и в зале то и дело стояла тишина.

Император был вне себя от бешенства. Едва кончился обед и гости направились в большое зало, государь вызвал к себе князя Барятинского и пошел с ним в малую, малахитовую залу. Все боязливо перед ним расступались, принц Голштинский Георг-Людвиг пошел за государем.

— Оного шутника, — задыхаясь от злобы, сказал государь, обращаясь к Барятинскому, — за его глупые и неуместные шутки и анекдоты, за французские гиштории немедля выслать в его загородный дом.

Голштинский принц взял Петра Федоровича под руку.

— Я всю оную компанию разгоню, — продолжал государь. — Я сошлю всех куда Макар телят не гонял!.. Чер-р-рт! Ее!.. Ее Величество, разумею я, — аре-стовать!

— Кого, Ваше Величество?..

— Что?.. Оглох, братец!.. Не понял?.. Пойми: Ее Величество — ар-ресто-вать!..

— Ну, полноте, Ваше Величество, — воркующим баском сказал Голштинский принц по-немецки: — Слыханное ли дело, чтобы государыню государь арестовывал?.. И за что? Ваше Величество оскорбили ее, Ваше Величество виноваты перед нею!

Он повел государя в глубь аванзалы и все крепче и дружественнее, по-родственному сжимал его локоть, воркуя по-немецки.

— Я отходчив, Ваше Высочество… Я добр… Я справедлив, но я государь… Вы мой гость… — говорил Петр Федорович.

— Тем более, Ваше Величество.

Барятинский в ожидании, чем все это кончится, следовал за государем.

— Барятинский, — обернулся Петр Федорович к генерал-адъютанту. — С арестом Ее Величества повременить!.. Успеется!..

XVI

По окончании празднеств, двенадцатого июня, император с двором вернулся в Ораниенбаум. Екатерина Алексеевна с сыном и несколькими придворными до понедельника семнадцатого июня оставалась в Петербурге, семнадцатого с несколькими фрейлинами переехала в маленький, старый Монплезирский дворец в Петергофе.

После публичного оскорбления, нанесенного ей во время парадного обеда, буря кипела в ее душе. Жажда мести была в ней и страх, что не успеет она ничего сделать. Она была хорошо осведомлена о том, что уже был раз отдан приказ об ее аресте. Он отложен, но не отменен. Она могла его ожидать каждый день. Почему медлил государь?.. Потому что большой Петергофский дворец был не отделан? Не были закончены так, как того хотела Елизавета Романовна, комнаты Воронцовой, будущей императрицы?.. Как не хотел он венчаться на царство, потому что венцы не были готовы. Или хотел раньше отбыть под Ригу, к армии? Нависал над нею удар, и приходил конец всем ее мечтаниям. Знала она, что теперь это она должна упредить его и решиться на какой-то шаг. На какой?.. Этого она не знала. Перед нею был пример ее тетки. Та сама, самолично, явилась во дворец и арестовала правительницу и малолетнего императора. Сама все сделала и была приветствована солдатами. Но ее тетку солдаты знали, и ее тетка знала солдат и умела с ними говорить. Екатерина Алексеевна не рисковала одна явиться к полкам. Что скажет она и как?.. Ей нужны были помощники. У нее были эти помощники, но они почему-то медлили, и императрица жила в Монплезире, постоянно выезжая на празднества в Ораниенбаум, и каждую ночь ожидала ареста, высылки, пострижения, быть может, смерти!

Белые летние ночи были без сна. То мечтала она, как все это выйдет и как тогда она за все отомстит. Длинный свиток огорчений, измен, оскорблений, обид замыкался резким словом, кинутым ей при всех, и заставлял ее крепко сжимать губы и думать о кровавой мести. «Если бы я была мужчиной?! Я сумела бы отомстить!..»

Под тонким, шелком крытым одеялом она ворочалась до утра, не в силах прогнать думы, не в силах подавить слезы бессилия.

«Что же они?.. Что же они-то думают?.. Орловы? Разумовские?.. Ужели не понимают, что дни мои сочтены, что, может быть, уже сегодня…»

Она вставала с постели, отдергивала занавес. Над парчовою простынею моря висит золотое солнце, и кажется, что оно и не сходило с неба. За узким домом-дворцом скрипит по гравию железными шинами бочка. Водовоз привез воду. Шумит по деревянным бадьям водяная, широкая струя, и заспанные голоса раздаются там. Все такое мирное, повседневное, обыденное. Неслышными шагами проходит в антикамеру камер-фрау Шаргородская, и сейчас же пахнет свежими левкоями и резедой. Шаргородская расставила букеты по вазам. В зале, за тонкою стеною, бронзовые часы пробили шесть. Длинный день начинается.