Имперский раб

Моше разговорился после того, как упросил Ефрема не трогать невиновных его соплеменников. Тот пообещал. Он велел Семену как бы невзначай обмолвиться на базаре о Моше. Тихо и незаметно на время из Бухары исчезли все еврейские торговцы. Про дела лазутчика Ефрем доложил аталыку после того, как Семен выполнил поручение.

Вместе с вором и Моше пошел на эшафот. Головы их долго потом торчали, вздетые на колья на базаре. Как бы там ни было, но то, как держался Моше, Ефрем оценил и, прощаясь, сказал:

– Ты честно служил своему государю, Моше. Я сделал так, чтобы твои единоплеменники рассказали это в Пекине.

– Какое там! – усмехнулся Моше. – Если бы не моя поспешность! Бедные мои отец и мать!.. И без того им тяжко!.. – Губы его мелко дрожали.

Жалость шевельнулась в душе Ефрема, он вспомнил своих стариков. Спохватился, как бы встряхиваясь, крякнул и молча ушел. Оба понимали друг друга. Каждый должен был идти своей дорогой и жалости не знать.

Моше умер молча, оцепенев от ужаса. Вор визжал и целовал ноги палачам, вымаливая пощаду, цепляясь за неровности эшафота и не понимая от страха, что палач не может миловать.

После этого события Ефрем целый год испытывал постоянное напряжение. Каждый пристальный взгляд, каждое слово, обращенное к нему, и свои слова тоже он дотошно выверял. За год он довел себя почти до срывов. Часто просыпался задолго до рассвета и тогда, неподвижно глядя в темноту, ждал восхода солнца. В голову лезли самые черные мысли…

* * *

Однажды прохладным летним утром, перед рассветом, он встал и вышел в сад. Ступив на дорожку, ощутил голыми подошвами приятный холодок гладких кирпичей. Свежий утренний воздух обнял его голый торс. Ефрем почувствовал внезапный прилив бодрости. Он подошел к бассейну, зачерпнул в ладони воду и выплеснул ее себе на грудь. Дыхание перехватило, потом отпустило, и приятное тепло пробежало снизу вверх и обратно по всему телу. Ефрем с маху, всем телом плюхнулся в воду.

От шумного его плескания проснулся Семен и двое солдат из русских, бывших невольников, взятых в услужение. Они сначала молча и удивленно взирали на хозяина, а когда тот играючи обрызгал их, забывшись, неожиданно по-детски включились в игру. Молодые, сильные, битые-перебитые, они резвились, как когда-то в далеком российском детстве, забыв про все на свете…

Наконец устав, развалились на траве подле бассейна, мокрые, тяжело дыша и посмеиваясь.

– Ну, Ефрем, ты чисто дитя, – улыбался Семен, утирая лицо.

– И ты не лучше, – смеясь, ответил тот.

– Что, бодрит водичка-то, хозяин? – спросил один из слуг по-русски.

Слегка поморщившись и сразу посерьезнев, Ефрем ответил:

– Вот что, други мои, вы меня хозяином более не зовите… Барин-то я не своей волей… И вы, и я – все здесь одинаково рабы.

– А как же нам называть тебя? – спросил другой слуга.

– Ну… – замялся Ефрем, – не знаю… Ну хотя бы Ефремом Сергеевичем, что ли… Для порядку. Я и дома-то барином не был…

– Эх-хе-хе! – Протянул спрашивавший парень. – Где он теперя, тот дом родимый?

Все четверо замолчали, задумались. Наконец Ефрем спросил одного из слуг:

– Что, Тимофей, тянет домой-то?

– Да не так чтобы!.. – вдруг бесшабашно ответил Тимофей.

Остальные изумленно воззрились на него. Тимофей пояснил:

– А чо!.. Ну, посудите сами. Попал я в полон к туркам еще в Бессарабии. Меня отвезли прямо в Стамбул. Там я ухитрился бежать и прямехонько угодил в лапы персидского купца. Тот укрыл меня и повез вон из Турции, а сам притворялся индусом. Иначе у турок ему бы самому пришлось не сладко. Только в Персии понял я, что не укрыл меня купец, а украл, ибо пытался он меня продать…

– Чего же не продал? – спросил Семен.

– А я тогда захворал сильно. Думали, помру… Кровавый понос у меня случился. Купец меня попросту выбросил на дороге. Даже не пытался убить – заразиться боялся. Удрал поспешно, чтобы самого в болезни не заподозрили.

– Вот ирод! – возмутился Семен.

– Да я не в обиде, слышь-ка. Ну, посуди сам, Семен, где бы стал он меня выхаживать? А и стал бы, то не ровен час, донес бы кто, что в караване болезнь? Его, меня и караван весь сожгли бы… А что смалодушничал он – так в том бог ему судья…

– А дальше что было? – спросил Ефрем.

– Дальше? Дальше я не помню. Жар меня охватил. Очнулся у пастухов. Место, где меня нашли, гористое, малолюдное… Хижина пастушья, братцы вы мои, ну чисто нора, а не обиталище человечье!.. Да-а, видывал я нищету, сам в хлеву почитай возрос, но такого убожества нигде не встречал!.. Пещерка, вход обложен камнями, дверка – лаз, завешена шкурами козлиными. Внутри очажок и пара глиняных черепков – вот и вся посуда. На полу пучки травы, накрытые козьей шкурой. На ней и спят.

– И много народу в хижине обитало? – спросил Ефрем.

– Старик, его жена да сын ихний – парнишка лет семнадцати… Зачем старик на себя бремя такое взвалил, меня подобрав, до сих пор не возьму в толк.