Импровизация на тему любви для фортепиано и гитары

   В этот момент я понял, что если промолчу, согласно своим принципам, то сам стану запятой, да ещё и такой, которая тащит за собой не придаточное предложение, а какое-нибудь простенькое бессмысленное междометие. Тем более, что злость, зревшая во мне с того самого момента, когда я пришёл к Шалве, вздулась, словно дрожжевое тесто, и вылезает из меня, грозясь опрокинуть сосуд, в котором зрела, то есть меня.

   Я встал и с удовольствием схватил скрипача за ворот рубашки. Подержал, смакуя удовольствие и видя внезапную растерянность на его лице. Позади шариком катался Шалва, театрально вздымая руки к небу и восклицая что-то. Ольга стола у двери, не шевелясь. Время будто ударилось о неведомое препятствие, прервав ход, фиксируя секунду, но, сминая препятствие, почти сразу потекло дальше. Я тряхнул Ашокова и внятно, выделяя каждое слово, произнес: «Если с ней хоть что-нибудь произойдет, скотина, я убью тебя, и о последствиях не стану думать. Воткну кухонный нож в твой тощий волосатый живот, и ты сдохнешь в палате-одиночке, как собака, которую хозяева забыли на даче в будке. Я, может, и сяду, но тебе это будет уже неинтересно. Запечатлей мои слова в своём сознании, Паганини хренов». Ничего более остроумного, кроме «хренова Паганини», в голову мне не пришло. Ашоков побледнел и упал в кресло. Видимо, моё неостроумное сравнение каким-то таинственным образом воздействовало на него.

   Я подошёл к Ольге и взял её за руку. Она посмотрела на меня безо всякого выражения, разве чуть-чуть со страхом. «Пойдём, — сказал я. — Поживёшь у меня, а там как сложится». Обернулся к Шалве. «Прощайте, батоно[2]

Шалва, мы вряд ли увидимся. А эта рухлядь, — я кивнул на совсем раскисшего Ашокова, — для вас. Под его музыкальным руководством „Концертиум“ расцветёт как орхидея. Но орхидеи хорошо цветут в специальных растворах, они, говорят, ядовитые, эти растворы. Так что берегите себя».

   Через двадцать минут мы с Ольгой пришли ко мне. Пока шли, она молчала. Молчал и я, возникло странное отчуждение, я не мог понять, чем оно вызвано. То, что Ашоков больше не появится, стало ясно даже мне, не любящему возбуждать без крайней надобности мыслительные процессы. Тогда что же? Чего-то не хватало…

   Мы вошли в комнату, она бросила взгляд на смятую неубранную постель, опустила глаза и села на стул. Молчала. Я знал, что не надо сейчас ничего спрашивать, поэтому молчал тоже. Громко тикали настенные часы, со двора доносились крики ребятни. И вдруг я понял, чего не достаёт, что надо сделать, чтобы все срослось и заработало именно так, как нужно. Чтобы время больше не натыкалось, застывая, на какие-то препятствия, это очень плохо для живого человека, когда время застывает, в этом смысле у каждого из нас всё впереди.

Я взял стоящую у стены гитару и дал её Ольге. Она с недоумением взглянула на меня. Я улыбнулся, а сам, поправив невидимые фалды фрака, сел за рояль. Прошёлся по клавишам, наиграв спонтанно родившуюся мелодию. Для верности проиграл ещё раз и оглянулся на Ольгу. В её глазах стало проявляться понимание, она кивнула и, тронув струны, подкрутила колки. Снова кивнула, и я заиграл. В звучание фортепиано сначала несмело, потом громче и даже жестче стали вплетаться звуки гитары. Наша музыка была пока лишь эмбрионом, но росла стремительно, родилась, и стала снова расти, превращаясь из ребёнка во взрослого, но не старея, только становясь сильнее. Это свойство музыки — становиться сильнее, но не стареть и, тем более, не умирать. А мы…Что мы? Мы завершали первый виток спирали, и теперь нам было точно известно, откуда можно ждать помощи. Тем более, что дуэтов для фортепиано и гитары совсем мало, редкая это штука, и для хорошего исполнения очень трудная…