Иная судьба

Без промаха, — выпевает, кажется, сам воздух. Давай без промаха. Приезжий отмахивается от настырного торговца. Проходит между ярмарочных рядов (сыра сколько — заглядеться можно!), отстраняет с дороги красавиц в недорогих пеплосах, которые томно шепчут: «За две серебряные монеты…» Хмыкает, бросает: «Свидимся». И идет — нацеленно и твердо.

Смотреть соревнования.

Пробирается в толпе, отталкивает особо рьяных с дороги. Ищет место — чтобы как следует взглядом охватить…

Свист стрелы, пролетевшей в кольцо. Одна, потом следом и другая. Мишеней — дюжина, лучников — сотня, а может больше. Поубавилось со вчерашнего дня: многие выбыли. А может, после щедрых пиров: Минос не пожалел ни вина, ни угощения, до сих пор не все отошли…

Вон, у некоторых и вовсе руки дрожат: те, кто мнил себя лучшими из лучших, безбожно мажет.

— А-а-а-а-а-а, что б тебя трижды наконечником да тетивой еще удушить!

Стреляют, стараются. Знатные юноши гордо вздымают головы. Влюбленные ищут возлюбленных взглядами: подарить выстрел. Какой-то кифаред невпопад торопливо и хрипло запевает о Климене Стрелке — все шикают, и двое промахиваются…

Ставки сыплются золотом и серебром.

А тех, кто не промахнулся, становится все меньше.

Не всем дано пустить три стрелы точно сквозь кольцо.

Попасть стрелой в верткого голубя — и вовсе не каждому дано. Голуби взлетают, хлопают крыльями. Колесница Гелиоса, бегущая все дальше, расцвечивает перья в радугу. Стрелы расцвечивают — в кровь.

Счастливчики, которым удалось ускользнуть от стрелы, улетят в свою голубятню — откуда их принесут для нового испытания.

Несчастливчикам, свалившимся с изломанными крыльями, путь один — в пирог.

Женщины щиплют тут же, неподалеку.

— Не промахиваться!

Свистят стрелы — извечным девизом. Судьи молчаливы и строги. Сам басилевс Минос уселся под навесом в золоченом кресле. Ноги вытянул, ус кусает. Советуется со своими даматами.

Настоящие судьи — молчаливы и строги.

В толпе, под капюшонами: и не увидишь, только взгляды почувствуешь. Вон, чернявая какая-то опять метнула такой взгляд — будто копьем насквозь прошила. И ответ — будто мечной удар — пришел с другой стороны, ответным взглядом, из-под капюшона…

Смотрят молчаливые, никем не назначенные судьи. Будто кого-то ждут. Или ищут?

И не находят — вот потому и взгляды усталые, потому и рассматривают толпу не так пристально, как могли бы.

Наверное, молчаливые судьи где только до этого не побывали. Может, вообще везде, где безумствовало Состязание.

Только не нашли никого.

Точно же — никого не нашли, хмыкает приехавший и насвистывает под нос легкомысленную песню о нимфах и сатирах.

И никуда не торопится: куда торопитсья-то? Соревнование — оно не сбежит. Оно идет основательно, размеренно: вот полсотни осталось… двадцать пять… Где им вообще попасть в ивовый прут, а?! Двадцать, нет, уже меньше.

Ставки начинают приниматься увереннее, потому что уже видно — кто останется. Кому побороться за приз — серебряный лук с золотыми стрелами.

Кудрявый сын басилевса — ох, и хорош собой, стоит, сверкает глазищами, видно — гордится: я! Я тут сейчас Аполлона, если нужно…

Тихий кифаред — бродит, вздыхает грустно, лук оглаживает. А как возьмется за лук — так стрелу в ниточку и положит, точно в мишень. Потом еще повздыхает, да и сядет негромко себе наигрывать.

Лица не показывает. Тут вообще не все показывают лица и называют имена. Потому-то так и свело с ума Состязание, что оно — для всех. Для каждого.

Вот разбойник, например. Или кто он там? Одежда — самая разбойничья, будто из лесов и не вылезал. Прячется под широкополой шляпой — совсем не разглядеть. А стреляет отменно, и непонятно только — как он вообще из-под этой шляпы ухитряется что-то видеть?!

А вот воин — грузный, хмурый, одинокий. Этот стреляет не снимая шлема с плотными нащечниками — не хочет, наверное, чтобы шрамы видели. А может, просто со шлемом сросся, кто знает. Лук у воина почти в его рост, заслуженный, истертый. И взгляд пристрелянный — вон, опять в ивовый прут стрелой угодил.

Дальше ничего не значащие знатные юноши — пышут огнем, поглядывают друг на друга… с насмешкой кивают на своего сверстника: мальчишку, едва ли шестнадцать исполнилось. Не мальчишка — барашек заблудившийся: выстрелит и стоит, теребит в руках лук. Потом обернется, начнет своего дядьку тормошить: эй, я так выстрелил? Да? А что теперь делать? А куда идти? А как лучше…

Дядька зайдется стариковским кашлем из-под капюшона, замашет трясущейся рукой: да, да, правильно стрелял. Потом с трудом, придерживая спину, распрямится, начнет нашептывать, показывать что-то — вот тут так… поправку на ветер, нет, не так, а эдак… все, иди, готов.

Барашек-мальчишка кивает послушно. Натягивает лук — и стрела аккуратно срезает верхушку ивового прута. Мальчишка стоит, моргает, слушает радостные вопли (особенно громко орет отец — судя по виду, староста какой-то деревни). Потом робко опять разворачивается к дядьке: правильно стрелял, а?

Посмешище, и только — хмыкает приезжий. Вглядывается в ряды соревнующихся пристальнее.