Иная судьба

Он ничего не спрашивает — тот, который смотрится в воду и который не-я. Только смотрит вместе со мной. Но я все равно слышу невысказанный вопрос: а ты уверен, что вот это — правильно?!

— Я надеюсь на это, — отвечаю я, стиснув зубы — и напарываюсь на невеселую усмешку того, с Тартарской пустотой в глазах.

— Я ничего не знаю о надежде, — тихо звучит из глубин отражения. — Только то, что я убил её однажды.

— Ну так значит, у тебя всё еще и неправильно кончилось, — уверенно отвечаю я. —Потому что ты убил не ту.

И ухмылка того, в чёрных водах, оборачивается режущей ухмылкой отцовского Серпа.

Говорят — Золотой век кончился и аэды нынче в печали. Ходят, побираются, какие-то воинские подвиги воспевают. Со скульпторами тоже как-то неладно в последнее время, будто бы: видать, не слишком хорошо идут изваяния Зевса Олимпийского.

Про ткачей и говорить нечего: и хочется найти новый сюжет — а откуда?! Конечно — пиры и измены Зевса — дело благодатное, да только…

Утешься, неведомая ткачиха. Я бы тебе подкинул новый сюжетик: кощунственный донельзя.

Называется — «Владыка в кругу семьи. Слушает, что семья наворотила за двенадцать лет его отсутствия. Седеет на глазах».

Сидит Владыка за столом, в доме его дочки Афины и его сына Ареса. На щёку оперся, смотрит хмуро. Физиономия, прямо скажем, такая, будто зубы болят. Рядом — встревоженная жена, кубок нектаром наполнила, всё старается придвинуть к мужу. Напротив — дочка, повествует вовсю. Разошлась, щёки румянцем пылают, прядь по лбу так и танцует. Арес чешет затылок острием копья: вот такие дела, как понимаешь. Чуть поодаль Танат Убийца — хмуро изучает то, что осталось от его клинка. Гестия оперлась на плечо бога смерти: спрашивает безмолвно, как он.

Тебе мало, ткачиха? Ну так можешь еще выткать Геру. Вот она входит — сестра и бывшая жена, златоволосая и воинственная.

И с порога, невозмутимо:

— Ну что, Кронид… не хочешь назад в Стикс нырнуть от такой жизни?!

Дернул углом рта. Показал жестом: подумываю о таком. Понимаю — почему Арес, перед тем как Афина начала рассказ, поинтересовался: а не принести ли вина?

Наверное, стоило тогда согласиться.

Вылез, называется, из Стикса три года назад!

Флегры. Пандора. Подземный мир, признавший царицу. Конец Золотого Века (ничего себе, Зевс разошелся — за двенадцать лет век почти под корень). И снова — Флегры. Гиганты. Тартар. Плесень…

Мы для них плесень.

Слушать удавалось плохо: лучше получалось всматриваться. Важное забивалось неважными, мелкими деталями: смотри-ка, Арес как в плечах раздался… и дом у них тут, на краю света, неплохой с Афиной. Танат украдкой стискивает пальцы Гестии — хорошо, всё хорошо… кто их соединил, правда, что ли, Персефона? У Геры от волос пахнет морем, а пальцы натружены тетивой — видать, непросто дается жизнь в изгнании.

Страшные слова о Гигантах, о последней войне, о Луке Неба в руках остроскулого Гиганта — как из дальних далей.

Может, я так и не привык пока — заново. Волна бессмертия и юности прихлынула-отступила… Смотрю вот на доказательство своего возвращения — переломанный клинок смерти. Половинка на столе, половинка в пальцах у владельца. Факел из рук Убийца научился испарять за первые полчаса — поморщился только «на пояс повесить нельзя».

А теперь вот смотрел, чему-то удивляясь, все трогал холодное, не поющее железо. Стискивал в пальцах, не боясь порезаться.

Словно сущность, попранная, сломанная — еще горела, по живому.

Понимаю — хотелось сказать мне. Когда только недавно отошел от грани…

Смертность дышала в спину — страшнее Тартара. Смертность и память о черных водах — непонятно, как избавиться от того и другого навсегда, если уж даже клинок Убийцы не властен…

Может, только Убийца и заметил — как я стараюсь не смотреть на багряные пятна на полу, когда мы покидали дом огородника Ойтиса.

Наверное, смертность — как его клинок. Следы не заживают.

Поэтому Гигантам — так говорит Афина Мудрая — Гигантам нужно принести смерть. Иначе они принесут ее нам. Так говорит Афина Мудрая, и ее слова падают не шелухой — вескими, драгоценными жемчужинами. Черными. Белыми.

Саженцы Геи должны умереть. Мы должны стать их судьбой — иначе они станут нашей.

Хочешь, моя мудрая дочь, я расскажу тебе, что смертные знают о Судьбе? Что она неотвратима и беспощадна. Отвратительное чувство — будто скот, который загонщики сгоняют между узких стен.

Мы — их Судьбой… Они — нашей… Судьбой.

Ананкой — скрипит на зубах.