Иная судьба

— Никто ее не видел, милый.

— А ее дочки? Ну, Мойры?

— И дочки тоже.

— Бедная. Наверное, знаешь… страшная такая. Как тетка Лисса, которая мои песенки любит слушать. А эта же, наверное, еще страшнее, ее даже Крон боялся. Да?

Смех в памяти — тихий, словно ракушки стукаются одна об одну.

— Говорят, что Судьба может ходить в разных обличиях. И иногда является сама или шлет своих гонцов — только вот встретиться со своей судьбой лицом к лицу — мало радости…

— Почему? Они всегда тоже как тетя Лисса?

— Нет. Они как подводное течение или омут. Заплывешь — и тебя потащило, и не выплыть, не повернуть.

— А эти… Ну, омуты… Они говорят, кто они такие? А как узнать, что это мой? Ну, моя Судьба? А если вдруг я не пойму, или отвернусь, или…

— Если твоя судьба придет к тебе — ты обязательно ее узнаешь.

— Да? А точно? А то если она будет страшная, или, ну не знаю, вот если ей не будет нравиться кифара — пусть тогда лучше вообще не приходит… Мам? А к тебе приходила? А ты узнала?!

— Узнала, милый. Узнала…

Мать ласкает ладонью волны — задумчиво купает руки в серебре, отчего они кажутся листьями диковинного дерева. Мать поет печально — наверное, какую-то нехорошую судьбу встретила.

Нужно встретить хорошую, — решает Ифит. Такую — чтобы красивую, и узнать сразу.

Трогает кифару — подарок дяди Прометея.

Интересно — можно судьбу приманить песнями?

Песня складывалась плохо. Складывалась — из рук вон. Струны кифары то трепетали пугливо и норовили гнусно задребезжать, то набрасывались с остервенением, ранили пальцы.

— Гинаика, — пробормотал он укоризненно, и кифара сварливо тренькнула под пальцами. Он звал ее «женой» — за то, что она была похожа на жен смертных из рассказов кузнецов и пастухов.

Матери он говорил, что никогда не женится — зачем ему, если есть такая вот своенравная кифара?! Еще есть кузница, и друзья, и учитель… был учитель.

Я должен петь о море, — повторил себе Ифит. Мать всегда говорила: лучшие песни — о море. Просто позволь ему омыть твои губы родной солью и выплеснуться музыкой. Только позови песню нереид — разве она не откликнется?

Он закрыл глаза, ударил по струнам, надеясь окунуться в прохладные волны мелодии — и волны вздохнули, раз, другой, всей необъятной грудью, словно диковинные кузнечные меха, и ударили молотами в скалы — раз-два, раз-два, раз…

Весть тогда принёс Гефест — нелюбимый сын морского Владыки. Явился — огромный, пропахший медвяным вином, но пьяный не от него — от горя. Хромая и рыча, метался по кузнице — и Ифит в недоумении переглядывался с другими подмастерьями, вслушиваясь и разбирая: «Заговор… Прометей… спра-вед-ли-вость… Громовержец… мне… к скале… а я не стану! Не стану!! Вот не стану!!!»

Вздыхали меха — надрывно, остро. Хромец хватал то один молот, то другой, в неистовстве обрушивал на сталь — будто на чью-то голову. По закопченным щекам ползли, прятались в бороде полоски слов, искусанные губы шептали: «Не стану — и все! Не стану…» — а из-под молотов разного размера медленно вытекал, рождался, обретал форму клин…

Адамантовый клин, которым нужно прибить к скале Провидящего Прометея.

Об этом Гефест рассказал только Ифиту — потому что только Ифит остался рядом после вспышки неистовства божественного кузнеца — когда над ухом свистели наковальни, а молот крушил доспехи, оружие, заготовки — все подряд.

Хромец в какой-то момент опомнился. Тяжко дыша, вгляделся в чад кузницы. Сказал сипло:

— Что? Не ушел? Значит, узнаешь первым.

И рассказал: Прометей Провидящий участвовал в заговоре против Климена Громовержца. Заговор был раскрыт, и Провидящий приговорен к ужасной каре: быть вечно прикованным к скале над океаном.