Иная судьба

— Мне, мне приковывать, — шипел Гефест и глотал вино пополам со слезами. — Мне Громовержец сказал приковывать! За то, что я за друга попросил. И я — знаешь что? — я пойду. Я лгал, что не пойду. Не могу я против его воли, это же Громовержец, он же…

Хотелось спросить — он что? Он же — что?! Что вы его так все боитесь, этого олимпийца, что ты готов приколотить к скале лучшего друга?!

Но Ифит не спрашивал. Сидел, бездумно трогал остывающий адамантовый клин. Скованный из боли и горечи.

В мысли будто загнали сотню таких клиньев: толкались, распирали, кололись… не укладывались — хоть убей. Прометей Провидящий. Участвовал в заговоре. Против Климена Громовержца.

— Это ложь, — первое, что сорвалось с губ.

Думающий Наперед не мог пойти на низость. Не мог ударить в спину. Подразумевалось само собой — он честнейший и добрейший из богов и титанов. Защитивший мать от тирана-отца, имя которого она до сих пор не осмеливается произносить. Взявший под опёку маленького Ифита, обучивший его кузнечному ремеслу, и умению играть на кифаре, сковавший ему стрелы…

И сеть, — подсказала вдруг память. Тонкую, гибкую, прочную сеть, которой можно удержать бога. Ты любовался искусной ковкой и гладил пальцами легкие, почти невидимые нити. И спрашивал: «Для чего, учитель?»

Провидящий молчал или отвечал: «Чтобы поймать Судьбу». И потом улыбался. А в перерывах между работой просил спеть — и ты пел, и кифара вторила тебе, и отзвуки твоей песни путались в нитках остывающей сети для Громовержца…

— Его заставили, — вот, что он сказал после. И тут же подумалось — кто? Сын Япета был известен своей непоколебимостью. Нежеланием идти на поводу у кого бы то ни было.

Значит, он пошел на это сам. Значит…

— Так было надо, — прошептал Ифит едва слышно, но Гефест содрогнулся могучим телом, замахал руками: молчи! Молчи! Не смей о таком! Как это — надо, для чего — надо?! Это же Громовержец…

Ифит промолчал. Упрямо тряхнул головой — пусть Громовержец. Пусть кто угодно. Провидящий что-то знал. Что-то, что заставило его поднять руку на недосягаемое — на Кроноборца. И почти что стать Клименоборцем — чтобы отвести что-то страшное — от кого?

Наверное, от всех.

— Я пойду к нему, — сказал тогда Ифит, выслушав Гефеста до конца.

Хромец, который как раз делал глоток вина из меха, поперхнулся. Долго кашлял, разбрызгивая вино. Выкашлял:

— К кому?!

— К Владыке Климену. Пойду и объясню всё. Я не отступлюсь. Если он мудр — неужели он не поймет, что что-то важное толкнуло Провидящего на такой шаг? Если справедлив, как поется в песнях — разве он не заменит казнь хотя бы на изгнание? А если так милосерд…

Тогда он сказал это зря. Потому что Гефест опять принялся размахивать руками. Объяснял с надрывом — это же сам Громовержец! Это его слово, его суд, его кара! Царь никогда не берет слов назад. Царь не станет слушать взбалмошного юнца, особенно если тот — еще и подмастерье осужденного на муки титана. Царь сказал — значит будет…

Будет. Будет.

Он не видел казни: Гефест запретил идти с собой. Понесся на своей колеснице куда-то к Олимпу, а куда потом — не поймешь. Ифит долго сидел на берегу у моря, жадно вслушивался в соленые вздохи, и пытался сложить песню, в которой была бы — надежда. Потому что вдруг Милосердный смягчится и возьмет слова назад, вдруг выяснится, что это все же не учитель, вдруг Гефест решится…

Песня не сложилась, и Хромец, заливаясь слезами, прибил учителя к стене — выставил обнаженного на потеху лучам Гелиоса, жестоким ветрам, хищным птицам. В тот день Ифит не явился посмотреть на кару. Не смог пересилить себя, взглянуть в глаза учителя. Сидел на берегу, ненавидя себя за собственную трусость, и стоны кифары сплетались со стонами чаек в песнь скорби.

Потом он пошел к Зевсу: Морской Владыка хорошо относился к матери, даже когда не был Морским Владыкой. Уважал деда, привечал Ифита на своих пирах, почти как сына. Иногда казалось — Зевс рад был бы, чтобы вместо Гефеста у него был Ифит.

— Разве нельзя как-то повлиять, — спросил Ифит шепотом, когда очередной пир начал клониться к закату, и по залу неспешно, плавно задвигались танцовщицы-океаниды. — Разве нельзя сказать ему, объяснить…

И Зевс утратил свою всегдашнюю бесшабашную веселость. Сверкнул серыми глазами остро и печально, ответил, нахмурившись:

— Мой брат непреклонен. Я говорил с ним, но переубедить не смог: его решение о Прометее осталось неизменным. Брат гневается на него за то, что тот поддержал Посейдона. Я пробовал настаивать — и знаешь, что он мне ответил?

Покачал вином в кубке, как бы думая — говорить или нет. Понизил голос, поверяя тайну только одному Ифиту:

— Он ответил, что избрал самое мягкое наказание. Потому что покарал только Прометея, не тронув его родных.

Вино пролилось внутрь уксусом, отдалось оскоминой. Провидящий был прав, помогая заговорщикам, — захотелось крикнуть гневно. Если тот, на троне, действительно настолько слеп и жесток — он хуже Крона, которого сверг.

— А разве ты… — задохнулся Ифит.

Зевс прижал палец к губам, улыбнулся рассеянной улыбкой. Благосклонно кивнул виночерпию, который наполнил его чашу опять.