Иная судьба

Если уж тебя однажды назвали Мудрым — у тебя одна беда: никто тебя не понимает. Скажешь что-нибудь — а вокруг все глазами хлопают: ты что вообще такое завернул? Афина вот жаловалась, что нечасто можно хороших собеседников найти…

Посмотрела бы она на меня сейчас.

— Климен, муж мой… не посетила ли тебя Лисса-безумие?

— Она хотела и даже напрашивалась на визит. Но я его отложил — семь дней назад, ты что, забыла?

— Тогда какая-нибудь из муз?

— Музы — удел Аполлона, женушка.

— Тогда, о муж мой, скажи — не посетила ли тебя покойная твоя кормилица Амолфея и не ударила ли она тебя во сне… куда-нибудь? — блеснула гневной синевой в глазах. — О чем ты говоришь, Аид? Что ты собрался делать?

Как маленькая, в самом деле — столько лет прожили, а она будто бы меня не знает.

— Лгать.

— Поставишь вместо меня служанку? Или набросишь морок? И ждешь, что все поверят? Муж мой, ты самоуверен: Зевс мигом раскусит обман. Как и Фемида, и остальные…

Ну вот, вернулась Гера, куда, спрашивается, отлучалась? Брови нахмурила, расхаживает по камере и вовсю держит речь — какой я неосмотрительный и как именно следует ее казнить, чтобы никто не подкопался.

Я молчу и хмыкаю, проворачивая в пальцах толстый флакон из черного вулканического стекла.

Все на Олимпе слишком привыкли, что Климен Милосердный на самом деле — безжалостный.

Об изворотливости Аида-невидимки все на Олимпе давно успели позабыть.

* * *

— Радуйся, Прополос.

Слово сползло с губ змеёй — шипящей, холодной. Затрепетало язычком, кануло во мрак.

Здесь, на тайных тропах возле Стигийских болот, даже слова оборачиваются змеями. Надышишься здешнего тумана побольше — и сам брякнешься на пузо, поползешь, извиваясь, в трясину.

Под ногами кишели гадюки. Разевали пасти — приветствовали Владыку от всей своей змеиной души. А может, не приветствовали. Может — спрашивали: ты что тут забыл, Милосердный и Справедливый? Тебе положено — на Олимпе. А здешние тропы вообще-то никому особенно неведомы.

Может, только одному отшельнику-лучнику, который когда-то взял это себе за правило — шастать по тайным тропам.

Или Трехтелой Гекате — когда она направляется куда-то без свиты, по своим колдовским делам. Идет… плывет… и гадюки стекаются к ней ручейками — лизнуть трепещущими язычками ноги в алых сандалиях.

Прыгает язычок факела в воздетой руке. Усмехаются два тела — кровавые улыбочки под вуалями… Третье серьезно и почтительно — рассыпает жемчугом ложные приветствия.

— Как мне не радоваться, когда такая честь… сам Владыка Олимпийский… в нашей скромной вотчине… не заблудился ли ты, Владыка? Может — ты спешишь к своему брату, Великому Посейдону?

Его Владыкой назвать — язык отсохнет, Трехтелая?

— Нет. К нему я не спешу.

— Тогда ты здесь, чтобы узнать будущее?

— Оно известно мне.

Да чего там — нужно спросить, кто этого самого будущего не знает. О нем после памятного пира с предсказанием последние сатиры на пьянках рассуждают: «Так это когда Арес папашку-то?»

Три смешка свиваются один, скользят и плавают по туману.

— Ты и правда велик, Владыка. Потому что я не вижу твоего будущего… не вижу в гаданиях и огнях. В моих котлах — чернота, похожая на воды Стикса. Поэтому ли тебя назвали Аидом? Чего же ты хочешь, Аид-невидимка? Чтобы я увидела любовника твоей жены? Рассказала — кто он? Чтобы я дала тебе яд, который убьет его в мучениях — все мужья просят яды, чтобы смазать ими хитоны неверных жен, а жены — просят для неверных мужей… Ты пришел сюда за моим варевом, Кронид?

— Да. За твоим варевом.

Расхрабрившаяся гадюка попыталась кусануть за пятку — и была жестоко бита пяткой по зубам. Тоже, нашла… уязвимое место.

— Мне нужно зелье, которое отведет глаза богам и титанам. Обморочит их и заставит видеть то, что они хотят видеть.

Скользят змеи — гладкие тела. Уползают с тропы, будто шелуха — со слов. Остаются — взгляды.

Два призрачных, один колдовской… против черной оперенной стрелы, не знающей промаха.

«Что ты задумал… Кронид?»

«Собираюсь солгать. Это разве неясно?»

«Разве Владыки лгут? Тем более — разве они лгут, чтобы спасти изменницу-жену?»

«Владыки лгут как дышат. Себе, подданным, врагам. Любовницам. Иногда Ананке. Спроси у Зевса. Или у Аты — она многое тебе может порассказать. О том, каким хорошим оружием может быть ложь».

«Олимпийцам теперь не зазорно брать мысли у подземных?»

«Мы с Атой играли, еще когда я не был олимпийцем».

Что там у тебя во взгляде, Трехтелая? Острие следующего вопроса? Яд насмешки?

Тревога?

— Зелье нужно мне к утру. Ты дашь его мне?

Конечно — она даст. Все, что угодно, хоть все зелья. Владыка ей прикажет, — шепчут тела, а доносится — гадючьим шипением. Правда? Владыка прикажет, хотя… здесь ведь свой царь, так что, наверное, нужно будет сперва попросить приказа у Великого Посейдона — он сейчас пирует где-то там, на поверхности. Ибо без его разрешения — кто осмелится в подземном мире сделать хоть что-то?

Гипнос, небось, порхать не осмеливается. Ходит пешком, пока Посейдон не разрешит. В компании всех сыновей.

— Я пришел не с приказом, Трехтелая. С просьбой. И готов платить. Чего ты хочешь за свое зелье?